Но эта история не о том, как я что-то даю этому мазохисту, умудрившемуся с первой же порки улететь в сабспейс.
Эта история о том, что он хочет мне предложить, если я разрешу ему остаться.
Верещагин делает один шаг в мою сторону, не вставая с колен
— Приближаться я тебе не разрешала, — я хлопаю по колену ладонью, чтобы сразу остановить этот его маневр.
— Так разрешите, госпожа, — паршивца, кажется, совершенно заклинило, но, даже зная это — я не шевельну и пальцем, чтобы вывести его из этого состояния. Пусть потом вскакивает и сбегает, плевать, я переживу.
— Разрешите… — снова произносит Антон своим до смерти сексуальным, бархатистым, кобелиным тоном. Сколько раз я слышала его, когда он обращался к девицам из нашей конторы. И никогда — ко мне.
И вот надо же — слышу. И смотрю на Верещагина сверху вниз. И он сам! Сам встал на колени.
— Ну, так и быть.
Это даже забавно — что может подсказать ему его собственная фантазия, ведь в Тематических развлечениях и дозволенных действиях он совершенно не соображает.
Антон сокращает расстояние между нами осторожно. Будто бы даже пытаясь сделать это незаметно или хотя бы так, чтобы я не взорвалась. На самом деле — это верно. Я ведь могу. Достаточно одного недостаточно уважительного движения — и я просто вышибу этого навязчивого поганца за дверь.
Но нет. Он не дает мне повода
Да, да, ползи, мой сладкий. Не вставая с колен.
— На меня смотри, — приказываю я, и он тут же вскидывает глаза — темные, как та бездна, что сейчас пожирает мою душу.
То, что происходит сейчас — глубокое, бескрайнее. Практически непостижимое. То, чего я себе уже очень давно не позволяла.
Теплее. Совсем тепло. Горячо. Еще горячее.
Губы Антона прижимаются к моей щиколотке. Ох-х-х. Нет, не я ему это велела — а он сам.
Какая же жалость, что он потом снова уйдет в дроп и отрицание…
В какой-то момент — он замирает. Я даже успеваю подумать, что дропнуть он решил прямо сейчас, но — он просто прижимается губами к моей голени и проводит по ней языком вниз, к лодыжке.
— Что ты со мной делаешь, Ирина? — я слышу этот измученный, кажется — риторический шепот. — Что ты со мной делаешь?
— Я тебя не держу, — я улыбаюсь натянутей, чем могла бы, — и ты можешь прекратить делать то, что тебе не нравится.
— В том и дело, что мне нравится, — второй поцелуй достается моей лодыжке, — почему мне так нравится целовать твои ноги, скажи?
Я даже прощаю ему уход от «вы», раз у него зашевелилось самолюбие.
— Потому, что ты хочешь сделать своей госпоже приятно? — насмешливо откликаюсь я, сбрасывая с ног туфли. — Не отказывай себе в этой блажи, малыш. Так и быть — я не против.
Мне мало надо, на самом деле. И этот голод — голод по его преклонению, тот, что выжигал меня досуха два года и дожал до того состояния, что я готова была трахнуться с Верещагиным даже в вип-ложе ресторана — выкручивает меня сейчас, заставляя чуть ли не задыхаться. Про себя, пока — только про себя, поощрение для Верещагина сейчас — то, что я не говорю ему «нет».
Но я и не хочу произносить никакого «нет».
Я хочу их, каждый из тех поцелуев, которыми он покрывает мои ноги. По очереди. Один за другим, один за другим… Никакой спешки, лишь глубокий жар, пробирающийся мне под кожу.
Каждый — положен мне по праву, каждый — оплачен кровью моего самолюбия, каждый — я не должна бы принимать, а я принимаю.
Плевать мне, чего я там кому не должна, все, что я сейчас хочу — это губы Верещагина, те самые, что касаются моих коленок — и его волосы, в которые мне так приятно впиваться пальцами.
А пальцы Антона тем временем касаются края моей юбки. Касаются — и замирают. И правильно, потому что снимать с меня одежду позволено только мне.
— Позволишь, госпожа?
Мне смертельно нравятся его глаза. Жадные, впивающиеся в мое лицо, будто впитывающие мое настроение.
Мой! Сегодня — мой. Сейчас — мой. И я хочу его до последнего глотка, до последней секунды, когда он вспомнит, что вообще-то он самолюбивая сволочь, и сбежит.
Хочу — и возьму. Все, что вообще выйдет взять с этого поганца.
Но я не спешу с ответом, я мариную Антона в ожидании, тем временем играясь с его волосами. Позволяя себе сделать ему больно. Чуть-чуть. Достаточно, чтобы его отключить еще сильнее. Мазохисты обожают эту слабую боль. Только сильнее заводятся.
— Пожалуйста, госпожа, разреши! — еще больше мольбы, мой сладкий, и я съем тебя, не сходя с этого места.
Да-да, умоляй меня разрешить тебе зайти дальше.
— Ну, раз ты так вежливо просишь — разрешаю, — улыбаюсь я, и ладони Антона ныряют под мою юбку, выше по бедрам, туда, к резинкам чулок…
Мне кажется, он сам не верит в то, что происходит. И я — я тоже не верю.
Юбка скользит вверх, будто отступает. Она отчаянно поддается Антону, но это я, так и быть, ей прощу. В конце концов, именно благодаря этому оступлению юбки я и могу раздвинуть колени в стороны.
Так, чтобы Антон поудобнее устроился на положенном для него месте.
Его пальцы — длинные, широкие, такие эротичные пальцы, скользят по моей светлой коже. Скользят и слегка подрагивают. Трепещет моя жертва. Изнемогает без меня.
Его поцелуи становятся жадней с каждой секундой, с каждым дюймов выше, а когда Антон добирается до кружевного края чулка — его совсем заносит. Мне даже приходится дернуть его за волосы на затылке.
— Без зубов!
— Прости, госпожа, — он бросает на меня тревожный взгляд, будто ожидая, что я отниму у него свое позволение на эту близость.
О, нет, малыш, сегодня ты меня развлекаешь. И я хочу успокоить тот шторм, что бушует у меня в голове и уже пустил ко дну тысячу разумных мыслей.
— Моя, моя, — он шепчет это едва слышно, выкраивая себе глотки воздуха, перед тем как вновь присосаться к моему бедру губами, — моя госпожа!
Я не требую его тишины.
Сколько бы ты ни выпендривался, малыш, твой путь снова привел к моим ногам. Никто не ожидал. И даже я!
Пусть. Пусть себе шепчет. Пусть задыхается, стоя у моих ног, пусть мечтает снова и снова вставать на колени. Пусть ласкает своей жаждой уже мой голод.
Я хочу. Хочу, чтобы он и дальше дышал мной и захлебывался воздухом как сейчас. Чтоб не мог надышаться.
И мы еще посмотрим, на что он годится.
— Вкусно тебе? — мурлычу я, чуть откидываясь в кресле и забрасывая свои ноги на его плечи. — Сладко служить мне?
Блаженство — во всем. В удобной позе, в жарких ладонях, лежащих на моих ягодицах, в мальчишке, что так хорошо устроился между моих ног.
