А потом дверь за его спиной тут же захлапывается…
16. Выбор среди зол
У меня есть ровно сорок секунд до того, как до Дягилева дойдет, что я не собираюсь выходить. У меня есть ровно сорок секунд, и ни одной мысли, что мне делать дальше.
Дура ли я? Да — дура. И от того, что я сейчас делаю — меня трясет еще сильнее, чем после столкновения с Бариновым. Почему мне кажется, что ничего более отчаянного я в жизни не делала? Даже мои скачки по балконам этому поступку, кажется, уступали.
Гулкий звук удара о дверь заставляет меня вздрогнуть. Не резкий, глухой, какой бывает, если ударить по столу открытой ладонью. Отец частенько так привлекал мое внимание.
— Выходи, — голос Дягилева звучит убийственно. — Выходи сейчас же.
— Нет, — вскрикиваю я так, чтобы он услышал. Вскрикиваю и прижимаюсь пылающим лбом к прохладной лакированной поверхности двери. Господи, что я делаю, что я делаю?
Два ответа на один и тот же вопрос.
Я отказываюсь от предложенной мне помощи и остаюсь в своей исключительно отвратительной ситуации.
Я отказываюсь от мужчины, который реально сводит меня ума. И это никакая не метафора.
Два честных ответа. Боже, скажи, почему мне так хреново? Почему настолько душно, что хочется распахнуть окно и подставить обожженную, насквозь больную душу ледяному ноябрьскому ветру?
— Пять минут назад ты не говорила мне никакого нет. — Вадим умеет говорить настолько громко и четко, что я слышу его из-за двери.
Пять минут назад я была в его плену. Причем не телом, а мозгами, потому что моя душа так и норовила поставить меня перед ним на колени. Боже, как я от этого кайфовала — никакими словами не передать. И никакими словами не объяснить того, что со мной это происходит.
Наверное, я заигралась. Слишком серьезно отнеслась к его игре в Хозяина и его зайку еще с отеля, и мне пора бы с этим завязать, вот только никак не получается. Получилось лишь соскочить в последний момент, и то, сейчас я все равно стою у этой чертовой двери, как будто мой лоб к ней приклеился. И я должна что-то ему сказать, сказать, что я благодарна ему за помощь, но не могу её принимать и дальше. Я должна это сказать, а у меня язык не поворачивается. У меня раскалывается голова, мне сложно дышать, я настолько устала, что стоять-то сложно.
— Соня, ну прекрати, — настойчиво произносит Вадим с той стороны двери. — Выходи.
Его “Выходи” звучит как “Сдавайся”. Нет. Я не могу сдаться. Не имею на это права. Одна только моя фамилия этого права меня лишает. Я хочу, безумно хочу ему сдаться, хочу отдаться в полную власть этого сумасшествия, но…
Что потом?
— Соня, я тебе нужен, — ровно произносит Дягилев, и его голос, усиленный эхом подъезда, звучит как глас небес. — Я знаю, что с тобой происходит, я помогу тебе понять, чего ты хочешь. По-настоящему.
— Вы не можете знать, — отчаянно вскрикиваю я.
— Да ну? — насмешливо откликается Дягилев. — Я не понял, думаешь, что тебе понравилась наша игра в гостинице? Ты ведь до сих пор не можешь прекратить играть по тем правилам. Не хочешь прекращать игру. Внутри себя не хочешь, что бы ты ни говорила. Или, может, я ошибаюсь, и ты меня не хочешь? Ты — еще пять минут назад стоявшая передо мной на коленях? Скажи, тебе ведь понравилось? Ты ведь понимала, как ты передо мной стоишь, и тебе ведь понравилось?
Понравилось ли? Боже, можно я не буду отвечать? У меня трусы и сейчас напоминают о той моей реакции прохладой влажной ткани. Я текла, пока Дягилев ставил меня на колени и целовал. Я текла, как последняя шлюшка, и этому безумию надо было положить конец.
Нет. Я не отвечаю ему сейчас. Я молчу, потому что все, что у меня есть — это сухое дыхание и шершавый, как наждак, неуклюжий язык. Скажи что-нибудь сейчас — и Дягилев поймет, что я вру. И у него появится еще большее оружие против меня.
— Значит, ты думаешь, что сможешь это вынести, да, Соня Афанасьева? — спрашивает Дягилев, и тон его звучит слегка презрительно. — Думаешь, что ты сможешь вынырнуть из нашей с тобой игры и жить дальше?
— Я не выйду к вам, — дрожащим голосом сообщаю я. — Я так решила, Вадим, поймите меня, пожалуйста.
— Что мне понять, Соня? — Как может звучать терпеливый голос палача? Да вот, кажется, именно так, как говорит сейчас со мной Дягилев.
— Я не могу. Стать вашей любовницей не могу, — отрывисто произношу я. — Мой отец…
— Твой отец вышвырнул тебя из дома почти голую, — безжалостно напоминает мне Вадим. — И он что-то не очень торопится тебя прощать и возвращать под свое заботливое крылышко. Даже морду Баринову начистил мой человек, а должен бы — твой отец лично. Может, пора уже перестать плясать под его дудку?
Его голос — сам по себе будто жестокая пытка. Я ощущаю, насколько в эту минуту я перед ним виновата, и это осознание чуть не волной ужаса меня накрывает. Господи, какая шизофрения. Это что? Это вот так люди влюбляются? С гребаного “первого взгляда”? А можно было мне это дерьмо не поставлять?
— Я не пляшу, — измученно восклицаю я, собираясь с силами. — Но вы — его враг. И я для вас — только игрушка. Вы поиграете и выбросите, а я потом даже думать об отце не смогу, потому что будет стыдно.
— Стыдно? — Я не знаю, как он до сих пор дверь не сжег этой своей яростью. — То, что ты меня хочешь, это тебе стыдно? То, что я тебя хочу — стыдно? Выходи, трусиха, или открывай мне дверь. Я тебе сейчас объясню, что такое “стыдно” по-настоящему.
— Нет, — господи, как же сложно это произносить вслух. Как же много внутри этой безумной тьмы, что хочет — хочет упасть к его ногам, хочет виться веревкой в его руках, хочет играть по его правилам. По любым его правилам, лишь бы только принадлежать ему.
Да, я хочу, чтобы он мне показал… Прямо сейчас, здесь — причем я даже не знаю, как он может, но я интуитивно ощущаю — открой я дверь Дягилеву сейчас, и соседям реально придется вызывать ОМОН из-за моих воплей, потому что мало мне не покажется.
Я чувствую это по его голодным яростным ноткам в голосе, мне мерещится даже, что я слышу его хриплое, тяжелое, как у быка, дыхание, что точно невозможно, потому что дверь у Маринки не такая уж и тонкая.
