Ну… По крайней мере, я хочу в это верить. Ну, могу же понадеяться, что авторитета Дягилева Баринов побаивается.
— Да ну? — Баринов с торжествующей улыбкой нависает надо мной. — И где он? Где твой садо-мазо-рыцарь, а, женушка? Что-то мои люди не видели его с тобой за эти две недели. Что, вернулась к папочке и надоела его конкуренту? Или он тоже предпочитает свежих и нетронутых, а ты в этом плане уже поистаскалась?
Я пытаюсь пихнуть его коленом в пах, но он ловит меня за колено. Наваливается на меня, вжимает в стену, зажимает рот ладонью.
— Ну что, помиримся, женушка? — издевательским тоном шипит ублюдок и задирает мне платье, — а потом можно будет и с друзьями тобой поделиться. Я ж не жадный, помнишь? А тебе, поди, и в радость будет по членам пройтись, так ведь?
Урод. Ярость во мне поднимается настолько шипучей и горячей волной, что на какое-то время я забываю, что вообще-то мне пиздец как страшно.
Помиримся? С удовольствием, дорогой!
Я толкаюсь от стены, собравши все силы в кулак, размахиваюсь головой и тараню лбом в сломанный нос Баринова.
Нужно сказать, удар выходит такой силы, что у меня у самой в голове раскатывается болезненное эхо. Но мне некогда рассусоливать и жалеть себя. Надо проваливать. Так срочно, как только возможно. Сердце барабанит в моих висках, кажется, что оно бегает внутри черепной коробки и испуганно орет.
Баринов воет — я ему там явно разбередила только-только начавшие подзаживать хрящи. Болевой шок? Я о нем мечтала пять секунд назад. Мечты сбываются, да?
Может, я и дура, и в драку с идиотами лучше не лезть, но сейчас — мне кажется, нужно. Должна же быть хоть какая-то польза от того тай-бо два раза в неделю, кроме подтянутой задницы.
Два последовательных удара кулаками под ребра уроду, чтобы отпихнуть его от себя. Ужом нырнуть под его руку, сгрести с края раковины клатч и как есть — с задраным до бедер платьем броситься к двери.
Волшебно. Неуклюжие пальцы даже сразу справляются с замком. И я бросаюсь в коридор, пока Баринов не пришел в себя и не рванулся следом.
Бегом. В первое попавшееся такси, что есть у театра, а пальто… Пальто из гардероба заберу когда-нибудь потом…
В коридоре как назло полно народу. Наверное, стоило заорать в туалете, кто-то, может, и прибежал бы ломать ту идиотскую дверь.
Ну, не то чтобы полно. Но вот-вот прозвенит первый звонок. Самые пунктуальные владельцы мест в ложах уже тут, селфятся на фоне театральных афиш и местных балетных звезд.
— Соня! — голос отца встревоженный, слева, он будто возвращался от лестницы. Бросаю взгляд туда, вижу бледное папино лицо. Он искал меня? Да неужели?
— Соня! — будто гром с небес раздается голос Вадима. Справа. Со стороны нашей ложи и нескольких соседних… Обволакивающий, заставляющий замереть и не менее обеспокоенный голос, если сравнивать с голосом моего отца.
Ну что, кажется, конец всем нашим шифровкам, да?
Хотя есть ли в них хоть какой-то смысл сейчас? Сейчас, когда я даже не шевелюсь под его взглядом.
Я боюсь смотреть в ту сторону, я боюсь увидеть, что его там нет. Что он — всего лишь мой глюк, воспаленного, измученного тоской по нему рассудка. Так не может быть, так не бывает, разве что в каких-нибудь мелодрамах.
И все же…
Он там.
Если он и глюк — то очень четкий глюк. Красивый до одури глюк в черном деловом костюме. Этакое сногсшибательное подтянутое хищное совершенство.
А у меня на лбу шишка, на щеке пылает кожа от пощечины Баринова, задрано платье, босые ноги, а волосы лежат так, будто я сбежала с помойки…
Красотка, ничего не скажешь.
— Где ты был? — в голос орет моя душа, а глаза не могут от него оторваться, до того мой хищник удивительно хорош.
Где ты был, Хозяин?
Где? Где? Где?
Почему бросил меня в одиночестве? Почему не позволил снова и снова ощущать себя твоей? Хоть на пару минут, хоть на пару глотков.
Но он вернулся сейчас. Сейчас — он тут. Я не знаю, на кого смотрит папа, Вадим же смотрит на меня. Смотрит цепко, не отводя глаз ни на секунду. Смотрит выжидающе.
Эта немая сцена достойна любого спектакля. Два врага друг напротив друга и дочь одного, пылающая страстью к другому — между ними. Шекспир бы удавился от зависти.
— Соня… — хрипло произносит за моей спиной отец.
А я…
Все, что внутри, выворачивается наизнанку. Все обретает совершенно другой смысл. Все это — лишь для того, чтобы я уже сделала свой выбор, перестала метаться туда сюда. Нет, вряд ли это организовал Вадим, куда быстрей, что так решила жизнь, потому что её заколебала моя беготня туда-сюда.
Определиться? Я могу…
Плевать мне, где он был эти семнадцать дней.
Сейчас — он здесь. И только это важно. Боже, как же я по нему скучала.
И секунды без него я больше не хочу. И если мне предстоит обжечься об него — что ж, значит, я обожгусь.
Нужна ли ему я? Ну, вот пусть сам и ответит. Сейчас.
Мои ноги делают шаг к Вадиму. Второй, третий…
Нет, меня не останавливает еще более громкий и сердитый окрик отца. Я его, если честно, и слышу-то с запозданием. Все, что важно сейчас — это то, что Вадим не отводит от меня взгляда ни на секунду. Ему не нужно ничего объяснять. Он будто чувствует, что меня снова одерживает моя роль.
Мои колени сами сгибаются. Мне плевать, на что ими вставать. Мне плевать, что вокруг люди, я даже, кажется, слышу пару щелчков камеры.
Я опускаюсь на колени перед Вадимом.
Я ловлю пальцами его руку, перед тем как прижаться к ней губами.
Я поднимаю на него глаза.
Боже… Что за чувство! Трепет каждым нервом тела. И воздух такой густой и сладкий.
Гляжу на него снизу вверх.
— Забери меня себе, Хозяин, — умоляюще произносят мои губы, — пожалуйста, забери меня себе сейчас.
32. Каждому по делам его
Ох, сильно ж ходит эта ушастая дурочка.
Наверное, даже в “немой сцене” Гоголевского Ревизора и то не было такой мертвой тишины, как та, что царит сейчас в театральном фойе.
Вадим поднимает глаза, обводит быстрым взглядом “почтенную публику”. С лица Афони можно писать картины. Это даже не потрясение, это такая последняя форма шока, что поневоле хочется вызвать Старику скорую, потому что ему может и пригодиться…
Вот и позлорадствовать вроде бы пора, да не то настроение.
Остальные “зрители” тоже радуют. Кто выпученными глазами, кто отвисшей челюстью. И один чувак с телефоном — явно снимает. Ох, феерия завтра будет по соцсетям гулять, можно заранее вешаться. Афанасьеву. Дягилев-то имидж «примерного семьянина» и не создавал. Так. Городской повеса, завидный холостяк… С него-то такое как с гуся вода смоется.
