Я вцепляюсь Тарскому в плечи, скребу по ним ногтями и, практически не мигая, смотрю в его глаза. Понимаю, что задерживала дыхание, когда очередное движение с громким рваным всхлипыванием выбивает из моей груди сжатый воздух.
Моему напряженному телу не требуется долгих и изощренных ласк. Таир, не снимая трусов, доводит меня до оргазма. Он не целует меня и нигде особо не трогает, лишь толкается и трется о мою плоть — и я взрываюсь. Мои глаза и рот распахиваются. Тело, преодолевая давление мужского тела, изгибается дугой и раскалывается на миллиарды мелких искрящихся частиц. Из груди вырывается тягучий стон наслаждения, который постепенно, по мере нарастания, превращается в хрипловатый крик.
Тарский приподнимается и, отрывая от своих исцарапанных плеч мои руки, сходит с кровати. Все еще учащенно и прерывисто дыша, с изумлением гляжу на него. Он смотрит на меня в ответ. Точнее, на мое распластанное обнаженное тело.
— Зачем ты это сделал?
— А ты не этого добивалась?
У меня хватает стыдливости покраснеть. Очень жарко, щеки прям щиплет от этого бессмысленного выброса крови.
Ответ не предусматривается. Мы и без того оба его знаем.
Как только смущение слабнет, подбираюсь к тому, что действительно важно.
— Ты шлепнул меня!
Поверить не могу, что он это сделал, и у Тарского, конечно же, свои способы помочь мне принять действительность. Дернув мое размякшее тело вниз, вновь бесцеремонно перекатывает на живот. Замирая, дышать прекращаю в ожидании нового шлепка. И он, безусловно, следует.
— Ах ты… Не смей, черт возьми, так делать!
Планирую еще тысячу угроз на его голову обрушить, как вдруг он скользит ладонью между моих ягодиц. Касается моей влажной промежности. Проталкивает внутрь палец. Сами по себе эти манипуляции неторопливые и вместе с тем как-то слишком быстро прекращаются. Не успеваю возобновить дыхание, как Тарский скользит обратно из моего лона, протягивает теплую влагу по моему анусу, между ягодиц… И третий раз хлестко шлепает.
Взвизгиваю, стремительно вдыхая жизненно необходимый кислород, и, наконец, ощущаю свободу. Естественно, в моей груди десятки непризнанных эмоций выходят на митинг и оголтело требуют подтверждения всех своих прав. Орут и клокочут, устраивая между собой безобразные потасовки. Чувствую, что сейчас вербально способна выдать то, что даже не понимаю, и отчего-то боюсь этого взрыва. Обернувшись, лишь яростно сверлю Гордея взглядом. Не то чтобы его действия причиняли физическую боль. Прежде всего эти шлепки унизительны… И вместе с тем непонятным образом возбуждающие.
Тарский долго давит взглядом, а я лишь надеюсь на то, что мой собственный не транслирует одурелое: «Накажи меня еще!» Если это все же происходит, то мне остается лишь прибегнуть к вербальному отрицанию.
— Уходи!
Я не буду смотреть на него! Не буду думать о том, как он красив! Не буду разглядывать и желать коснуться!
— Я сказала, уходи!
Уходит, конечно. Напоследок взглядом прожигает и уходит.
И все бы ничего, но пару часов спустя, безрезультатно проворочавшись, сама к нему прибегаю.
— Ничего не говори, — шепчу в темноту и приподнимаю край одеяла. — Не говори, — повторяю, нырнув Тарскому под бок. — Слышишь? Гордей?
Вздыхает так, будто я его крайне сильно достала.
— Говоришь тут только ты, Катенька. И слишком много.
— Обними меня… — прошу с каким-то отчаянием. В груди непонятная дыра расползается. Мне очень нужно ее закрыть. — Ну, пожалуйста!
Еще один тягостный вздох.
— Только если ты закроешь рот.
— Хорошо. Молчу.
Рывок. Склейка. Горячая дрожь.
Всепоглощающая благодать.
Теперь можно спать…
27
Так греши со мной,
Сколько жизни той?
Будем вместе гореть в аду…
© Настасья Самбурская «Сигаретка»
— Как долго ты жил во Франкфурте? Чем занимался? Откуда знаешь всех этих людей? Почему большинство из них носят погоны? Тебе не претит общение с этим контингентом? — презрительно морщу нос.
Тарский ни на один вопрос не откликается. Даже головы не поднимает. Лишь расправившись с едой и отложив столовые приборы, удостаивает меня своим вниманием. Откидывается на спинку стула и смотрит, выдерживая паузу. Я сходу ощущаю колоссальный внутренний дискомфорт. Не только из-за обычного трепета, которым Таир каждый раз меня наполняет. Чувствую себя глупым ребенком.
Что я такого спросила? Много прошу? Разве странно, что я пытаюсь понять, чем мы тут занимаемся? Дурой была бы, если бы не интересовалась.
Сержусь, безусловно. Но пытаюсь сдержать свои обычные финты. Напоминаю себе о принятом пару дней назад решении любыми путями заслужить доверие Тарского. Утром он впервые оставил меня в квартире. Пришлось долго уговаривать. Заверяла, что к телефону и окнам не сунусь. Не орать и в дверь не колотить тоже обещала. И все же трудно Гордею далось это доверие. Вероятно, он даже был удивлен, обнаружив меня по возвращению мирно попивающей перед телевизором чай. Входную дверь запирал, конечно. Не без этого пока. Но ничего, вотрусь плотнее в доверие, будет оставлять и ключи.
Уверена, Таир доволен тем, как я держусь в обществе. Ни разу его не подвела. Говорю на немецком, думаю на немецком! Его прошлое ничем не компрометирую. Всегда бодра и весела, при этом не теряю осторожности, на которой он неизменно настаивает.
— Можешь хоть на один мой вопрос ответить?
— Достаточно долго.
Конечно же, выбирает первый, самый безопасный вопрос. Еще и отвечает туманно.
— И это все?
— Ешь молча, Катерина, — напутствует и поднимается из-за стола.
Мы едва ли не впервые ужинаем дома. Я собиралась по максимуму воспользоваться этим уединением и что-нибудь у него выведать, а он достает из холодильника бутылку пива и уходит в гостиную. Никогда не видела, чтобы Таир употреблял алкоголь, кроме того случая в Карловых Варах, когда я напилась и вместо мести скатилась к провокациям.
