Я молчу, и он ступает в кабину. Ни брюки, ни рубашку не снимает. Прикасаясь, действует относительно деликатно и абсолютно равнодушно, но то и дело причиняет боль. Дышу рывками и приглушенно попискиваю, пока длится процесс мытья.
— Боишься меня? — вибрирует над ухом после очередного сдавленного шипения с моей стороны.
— Нет.
— Хорошо.
Не знаю, зачем ему это спрашивать, и зачем озвучивать этот краткий вывод. Да и нет сил ломать голову. Просто стою и жду, когда с купанием будет покончено.
— Клара ждет в кабинете. Проводит тебя в спальню.
Отступает, чтобы я могла выбраться, но я не спешу уходить.
— А ты?
— Помоюсь и тоже приду.
Такой ответ меня устраивает и я, выказывая одобрение, киваю.
— Мы останемся до утра?
— Да.
— А потом?
— Уедем, — отвечает лаконично. Медлит и все же добавляет: — В Берлин.
— Но… Мое лицо…
Несмотря на то, что этот псих старался истязать тело, лицу тоже досталось. Вряд ли в таком виде можно без проблем пройти регистрацию на рейс.
— На машине.
— Хорошо, — еще раз киваю и выбираюсь из кабины.
Клара оставила для меня пижаму и халат. Только я не уверена, что смогу натянуть брюки, поэтому ограничиваюсь халатом. Слышу, как Таир раздевается, но не оглядываюсь. Вернувшись в кабинет, принимаю лекарства, которые подает Клара, и поднимаюсь вместе с ней в спальню.
Дождаться Тарского не удается. Очевидно, один из препаратов действует, как седативное, и я снова буквально проваливаюсь в сон.
Пробуждение выдается ужасным. Обрушивается жестокой, яркой и болезненной реальностью. Психологически оглушает больше, чем физически. Хотя и физически пронизывает иглами все тело.
В комнате все еще темно. Я, должно быть, спала всего несколько часов. Не в силах сдержаться, тихонько постанываю и, перемещаясь, пытаюсь подняться.
Вспыхивает прикроватный светильник, и я вижу сидящего рядом Тарского. Он протягивает мне лекарства и стакан с водой.
— Выпей.
Когда послушно проглатываю и запиваю, так же приглушенно добавляет:
— Постарайся не двигаться, сейчас попустит.
— Мне кажется… Даже дышать больно…
— Знаю, — выдыхая, садится и смотрит на меня.
Я закрываю глаза. Спустя пару минут открываю, Таир продолжает разглядывать.
— Почему ты не спишь? — ничего не могу поделать с тем, что голос дрожит.
Улавливаю, что его дальше разбирает. Все это время, пока я спала… Он даже не попытался лечь. И сейчас… У меня волосы на загривке встают дыбом, когда он срывается, яростно с надрывом орет:
— Ты хоть представляешь, чем это могло закончиться? Понимаешь, что я чувствовал, пока искал тебя? Меня на куски разбросало, когда узнал, что ты у него! А если бы не успел? Если бы он тебя изнасиловал?! Представляешь, как бы это было? Он бы на тебе живого места не оставил! Часами измывался бы, разрывая твое тело по миллиметру, а после придушил бы и бросил в какой-нибудь канаве! Ты это, мать твою, понимаешь? Катя?!
Вместо ответа из меня вырывается судорожное всхлипывание. Часто-часто киваю, соглашаясь сразу со всем. А Тарский, будто избавившись, наконец, от бродившего внутри него ужаса, шумно выдыхает и, склоняясь, осторожно загребает меня руками и опускает к себе на колени. Я тут же обвиваю его руками и прижимаюсь к горячей груди мокрым лицом.
— Ты когда-то спрашивала, есть ли у меня кто-нибудь из родни. Сестра была. Ульяна, — теперь его охрипший голос настолько тихий, что приходится тормозить всхлипывание и прислушиваться.
— Почему была? Что с ней произошло?
— Ее изнасиловали, а после убили и выбросили в лесополосе.
Осознаю, что криком, а затем этим сухим, словно выжатым тоном, душу передо мной вывернул. Догадываюсь, что спроецировал это несчастье на меня. Представляю, что ощущал — он дает это прочувствовать. Через меня эти эмоции выпускает.
Все осознаю, но сказать ничего не могу. Просто всхлипываю и, крепче прижимаясь, продолжаю плакать.
— Урсула — это Ульяна, — добивает, складывая еще одну крошечную частичку пазла.
— Мне жаль, — выдыхаю, как только получается. — Мне очень жаль…
— Больше не смей никуда без меня уходить, — сдавить меня не может. Вместо этого сгребает в кулаки халат на спине. Тот под жуткий хруст костяшек сползает по моим плечам. Но мне плевать, даже если Тарский его совсем на лоскуты разорвет. Не ударит же… Сознательно боль не причинит. А все же страшно и тяжело ощущать его гнев. — Не смей, Катя.
— Не буду, не буду… Обещаю.
32
Пульс на ноль, ты со мной,
И меня не оставишь здесь.
Пульс на ноль, ты со мной.
Мы не знали, куда идти…
© Наргиз «Пульс»
Берлин, Германия.
— Ты хоть иногда спишь? — спрашивает Федор, когда я в третий раз прохожу мимо него в ванную и обратно.
— Иногда, — бросаю на автомате. — Когда Тарский рядом, — добавляю так же бездумно. Затянув потуже пояс на халате, словно это должно помочь мне собраться с духом, откидываю волосы за спину. Наконец-то движения не причиняют боли. Вот бы душевные травмы так же быстро заживали. — Долго он еще?
Федор переключает канал, задерживает взгляд на экране, затем снова переключает и только после этого смотрит на меня и дает предсказуемый ответ.
— Недолго.
Для нас с ним это, очевидно, разная растяжка времени. Зная, что не усну, пока Гордея нет, присаживаюсь рядом на диван. Телепередача о племени Майя меня мало интересует. Выждав пару минут, вновь инициирую диалог.
— Давно вы знакомы? С Тарским, — стараюсь, чтобы голос звучал нейтрально.
— С пеленок.
Ответ неожиданный.
— Как это возможно?
— Как и все остальное в этом мире, — улыбается Федор. — Невозможного нет.
— Хорошо… — замолкаю, подбирая нужные слова. — Как давно Тарский живет в Европе? — упускаю те три года, которые он совершенно точно находился в России.
— Он живет здесь периодически.
Очень уклончивый ответ. Не знаю, на что рассчитывала. Знаю ведь, что Бахтияров, несмотря на свою природную словоохотливость и открытую доброжелательность, выдает ровно то, что мне можно знать.
Но как я могу не изумиться тому факту, который вскрылся, когда мы приехали в Берлин? Все квартиры, в которых нам доводилось жить, принадлежат Йену Ланге, то есть Тарскому. На двери берлинского лофта значилась табличка с фамилией. Корреспонденция, которую он извлек из ящика и не спрятал, как обычно, в стол под ключ, тоже была вся на фамилию Ланге.
