И если в клинику я попала как родственница Назаровых, то вышла оттуда поддерживаемая за плечи законным мужем.
— Это наш первый малышок, пусть и с донорской помощью, — оглаживает мой живот Федор. Опускает пальцы чуть ниже. Убирает в сторону кружево высоких трусиков. Смеется гадко, когда я пытаюсь отстраниться.
Пальцы другой руки лениво скользят по шее, а в голосе появляются стальные нотки.
— Не рыпайся, Аполлинария, — предупреждает он строго. — Я все-таки твой муж. Имею право.
Пытаюсь высвободиться из ненавистных объятий, но резкий рывок словно впечатывает меня в тело мужа. Хочу вырваться, но ладонь Шмелева уверенно и крепко сжимает горло.
— Без фокусов, милая. Поняла?
— Да, — шепчу, заливаясь слезами.
— Ты будешь хорошей девочкой, — не спрашивает, а утверждает Шмелев, отпуская горло и перемещая ладонь на грудь. — Ты — моя собственность, Аполла. И все, что в тебе, тоже мое. Надеюсь, больше мы к этой теме возвращаться не будем. Сейчас пройдем в ванную, я помогу тебе умыться и после заплету волосы. Ты наденешь красивое платье, и мы пообедаем. Можем позвать моего сына и Лиру. Как тебе идея?
— Не хочу никого видеть. И сама искупаюсь, — шепчу чуть слышно. — У меня постельный режим.
— Хорошо, — кивает муж. — Мы с Ильей решим, на какой станции лучше заказать еду. А ты ступай в душ. Пришлю к тебе твою нянечку.
Шмелев встает, поправляя длинную толстовку. И я смотрю вслед мужу, желая ему только одного: сгиньте куда-нибудь, Федор Ильич! Пожалуйста!
Больше всего на свете хочу повернуть время вспять. Прижаться к Назарету всем телом. Остаться дома. Не пойти на этот ужасный концерт. Нянчиться с ребенком и дурачиться с его отцом.
Марк.
Вспоминаю голубые, как у отца, глазенки и первую улыбку. Даже тепло маленького тельца еще не забыла. И запах. Самый лучший и нежный.
«Не повезло тебе, малыш. Ни с матерью, ни с теткой, — думаю, вытирая слезы. За окном бегут чередой ели и березки, кое-где мелькают станции и дома с покосившимися крышами. Но никто не догоняет поезд, не бежит по крыше и не прыгает в окно. Даже на станциях не видно бравых ребят Назарета. Мог бы и отбить. Конечно, ради безопасности Шмелев выкупил весь вагон, на радость РЖД. И вместе с нами едет Илья в соседнем купе. Дальше — Лира Амани с помощницей. И с другой стороны целое купе занимает моя любимая Людмила Вячеславовна. Только с ней я могу быть спокойна, что мне и моему ребенку ничего не угрожает. От Федора Ильича можно ожидать любой пакости. И мне спокойнее, когда рядом близкий человек. Поэтому, когда торговались в больнице, я попросила Федора нанять ее. За любые деньги.
Люся, улыбаясь, входит в купе.
— Это хорошо, что ты решила покушать, — мурлычет весело.
Смотрю на нее тревожно, хватаю за руку.
Спросить бы… Да только сама понимаю, что нельзя. Может, в душе… Но наверняка и там прослушка. Недаром же Федор Ильич так спокойно меня отпустил помыться под присмотром Люси.
Но и ее учить не надо. Мотает головой, всем своим видом показывая полную безнадегу. Почему Сергей меня не ищет? Неужели еще не приехал? Или решил не препятствовать моему воссоединению с мужем? Да и кто я ему, если отбросить в сторону всю ваниль? Он и с Жанной жил, а потом выкинул, как ненужную тряпку. Наверное, теперь настал и мой черед.
Не хочется верить, но факты говорят сами за себя. Елене наверняка сообщили, кто пожаловал ко мне следующим утром после госпитализации. И она доложила Сергею. Вот только мой любимый ничего не предпринял для моего освобождения.
— Он вернулся? — шепчу еле слышно.
Люся горестно кивает, сложив губы бантиком.
— Перестань накручивать себя, — шепчет она. — Найдем выход…
— Вы не знаете Федюльку, — шепчу я, смаргивая слезы. — Он всех способен переиграть. Я даже не поняла, как попалась в ловушку.
— Нет смысла корить себя, — вздыхает Люся, включая воду, и добавляет, подмигивая. — Быстро обмойся и снова ложись. Нужно провести инструктаж с Федором Ильичом. Тебе нужен полный покой.
Осекается на полуслове, когда дверь в купе отъезжает в сторону.
— Скоро обед, — входя, радостно восклицает Шмелев. Весело потирает руки и взглядом выпроваживает Люсю.
— Иди ко мне, Аполла, — велит непререкаемым тоном. И как только я, накинув халат, выхожу из санузла и послушно сажусь рядом на постель, по-хозяйски придвигает меня к себе.
— Где твоя расческа? — спрашивает, доставая деревянную щетку из большой косметички. Я помню эту вещь. Она осталась в Шмелевском доме. Но сейчас, как и многое другое из прошлой жизни, вернулась ко мне. Платья, белье, какие-то мелочи. Безусловно, нужные, но давно забытые. Видимо, Федор Ильич был уверен в победе, раз привез с собой в Никитск мои вещи. Кто-то же собирал их. Заботливо укладывал в чемодан.
Щетка скользит по волосам. А я внутренне содрогаюсь от каждого движения.
— Поговорим, милая, — усмехается нехорошо Шмелев, стоит нам остаться одним в купе.
Больно тянет за волосы. Слезы льются из глаз, но я молчу, не давая мужу повода для радости и триумфа. Шепот тихий и зловещий достает до печенок.
— Я, конечно, мог бы настоять, Аполлинария, и тебя бы избавили от никому не нужного балласта. Ты захотела оставить, милая, а мне пришлось согласиться с твоим решением. Естественно, признаю твое отродье своим. Потом родим еще парочку детишек. Будет у твоей Людмилы постоянная работа. Только не заставляй меня пожалеть о принятом решении. В первый раз прерывать не рекомендуется, сам знаю. Но я уже устал от твоих выходок. Мы вроде обо всем договорились в больнице. Перестань дурить, милая. Не доводи меня. И запомни. Ты никому не нужна, кроме меня. Хромая или беременная, ты только моя. Уясни это, наконец…
Меня передергивает от его слов. Федор, не церемонясь, наматывает волосы на кулак и притягивает меня к себе. Нависает надо мной, сверля холодным взглядом. Внимательно всматривается в мое лицо, будто впервые видит. И считав эмоции, улыбается довольно.
— Тебе не о чем волноваться, Аполла. Пока ты моя жена, я позабочусь о тебе, — говорит вкрадчиво. Чуть сиплый шепот бьет по нервам. От каждого слова стынет кровь и леденеет душа. — Ты принадлежишь мне. Постарайся не забывать об этом. Или у тебя другое мнение?
— Я — ваша жена, — блею, превозмогая боль. По щекам градом льются слезы.
— Ну-ну, перестань, — нарочито ласково твердит Шмелев, отпуская хватку. Гладит меня по голове, вытирает слезы с лица. — Тебе нельзя волноваться, милая. Подумай о нашем сыне.
И когда я содрогаюсь, будто от удара, добавляет с улыбкой.
— Я люблю тебя, девочка. И очень скучал по тебе, — признается Федор Ильич, давая понять, что показательная порка закончена. Что-то напевает, заплетая мне тугую косу.
Руки мужа деловито перебирают пряди. И в каждом его движении чувствуется не ласка, а восстановление прав.
