А я… так не могу, как оказалось. Вся эта дурацкая затея с контрактом на три месяца не имела никакого смысла. Если я им нравлюсь, если у меня получается, как, как я смогу взять и уйти, когда придёт время выбирать: Димкины дети или место руководителя в отделе продаж?
Вот так же равнодушно выкину их из своей жизни, как сейчас их мать вышвыривает из комнаты мои вещи?
Я допустила ошибку. Непрофессиональную и глупую, наверное: прикипела душой к детям. Может, потому, что хотела видеть радость и счастье в их глазах. Они для меня не работа, а… нечто большее.
Конечно, я не наивная и понимаю, что за месяц не снискать любви и уважения, но, мне кажется, я немножечко детям нравлюсь. Даже суровому Медведю, что сейчас пытается остановить свою обнаглевшую мать.
— Хватит, не трудись, а то пупок развяжется ещё от непосильного труда, — обращаюсь я к ней. — Если так всё плохо, я уйду, конечно. Только не сама, а с детьми.
— Вот ещё! — подпрыгивает от возмущения баб Тоня. — Мы здесь дома! А она — захватчица и акула! Сейчас мы ей зубья посчитаем — и пусть уходит. Вот Бог, а вот — порог! — активно тыкает она в сторону коридора.
Алёна рот открывает, собираясь ругаться или орать. Воздуха побольше в лёгкие набирает, чтобы всем нам рассказать, кто тут кто.
— Ты детей пугаешь, — говорю я ей и Ромку снова на руки беру. — Они ж твои сыновья. Неужели всё это, — обвожу рукой разбросанные вещи, — стоит того, чтобы вести себя так?
— Что б ты понимала в детях! — зло щурится она. — Нашлась, экспертша нерожавшая. Своих рожай и воспитывай, а потом я посмотрю, как ты умничать будешь!
— Ой-ой-ой! — вклинилась баб Тоня, слишком возбуждённая и оттого — нервная и шебутная. — Ты-то тут что навоспитывала? Да ты к детям неделями не подходила, грудью не кормила, по ночам дрыхла, как лошадь! Дмитрий мальчиками занимался, а ты…
— Ну хоть чем-то ему нужно было заниматься! — шипит разъярённая Алёна.
Пока крутился, как карусель, цирк, на сцене новый персонаж появился. В пылу склоки мы и не услышали, что кто-то вошёл.
— Вон, — тихо сказала Вера Геннадиевна. Я вздрогнула. Подумалось вдруг, что это она мне… Но мать Димки смотрела пристально только на одного человека — на Алёну-Елену. — Вон отсюда, кукушка.
В квартире наконец-то стало тихо. А я вдруг подумала: тишина тоже бывает прекрасной. Особенно, когда вот так. Я подхватила детей и удрала. Мишку за руку вывела. Ромка и так лианой на шее висел.
Нет, я, конечно, хотела послушать, что мать Димкина скажет и что эта гадюка ответит, но вряд ли это нужно слушать детям. Они и так наслушались много всякого, о чём и знать не должны, наверное, были.
Это ж дети. А она какая-никакая, а мать. Они ж не виноваты, что им вот такая досталась.
46
Дмитрий
— Дмитрий Александрович, а как же договора́? — потерянно лепечет директор завода, вытирая лысину большим платком. — Вы ж говорили, что самолично!
Герасим Аркадьевич смешно выкатывает глаза и сжимает пухлый кулак до хруста. Жаль, у меня сейчас ситуация — волком выть, а то б и посмеяться не грех.
— Шатохин, принимаешь удар на себя. Мы всё обговорили, план ты знаешь, опыта хватает. Так что — только вперёд и никуда не сворачивать.
— Я ещё люблю свою шею. Зачем её сворачивать?
Он, как всегда, то ли шутит, то ли не догоняет. Но, думаю, хитрец ещё тот — придуривается простачком. Иначе бы в директорское кресло не сел.
— У меня обстоятельства, нужно уехать. Срочно. Как говорят, ещё вчера.
— Надо — значит надо, — покладисто соглашается Шатохин. Мы тоже были молодые. Эх… молодость, молодость…
Я замираю, пристально разглядывая Шатохина. Сплетни, как известно, рождаются молниеносно. Уж слишком он уверенно обо всём говорит. Не иначе, как его секретарь, мышка серая и неприметная, таскает горячие каштаны слухов прямо в уши директора. А я недавно слишком громко орал, пытаясь то ли достучаться до Вариковой, то ли от злости на бывшую жену.
По большому счёту, мне сейчас на всё плевать. И на завод, где хорошие перспективы, но не всё ладно. На бизнес, расширение филиала. Зачем это всё, если у меня дома нет надёжного тыла? А женщина, которая могла бы им стать, без конца от меня ускользает.
— Если это твоих рук дело, — делаю я последний звонок из аэропорта, — не прощу. По крайней мере, очень долго!
— Ты о чём? — у Кристины такой голос, что у меня невольно от сердца отлегает. Не она. Хотя ни в чём нельзя быть уверенным.
— Бывшая примчалась на метле, — у меня не хватает душевных сил её даже по имени назвать. Она для меня давно безликое нечто, но об этом я должен с Аней поговорить, причём желательно вчера.
— Да. Ты. Что… — под впечатлением смакует каждое слово Кристина. Точно не она. Или играет? Я не могу быть в ней уверен. — Пришла с детьми увидеться наконец-то?
— Ты ещё в это веришь? — плююсь я в сердцах. — Ладно, проехали. Но если это ты, о хороших отношениях можешь забыть.
— Да перестань, Дим. Если мы с ней когда-то дружили, это не значит, что я с ней общаюсь или готова поддерживать. Я полностью на твоей стороне и уже говорила об этом. И меня, знаешь ли, обижает твой звонок.
Вот. Кристина наконец-то села на своего любимого конька: обиженная на весь белый свет.
— Разберёмся, — буркнул я и, прервав словопонос из перечисления Кристининых обид, отключился.
Я знал, что опоздаю. Но не ехать не мог. Настало время ставить точки над всеми буквами алфавита. Зажму Варикову в углу, свяжу, заткну рот кляпом и заставлю себя выслушать.
Но всё, конечно же, сложилось иначе. Не так, как я планировал. Я бы сказал: снова всё через жопу. Как-то по-другому и не получалось в последнее время. Кто его знает, почему. Может, потому что Анька снова появилась в моей жизни. Но я бы сейчас не променял весь сыр-бор всё шиворот-навыворот ни на что другое. Ни за что. Никогда.
Анна
Она что-то кричала. Визжала даже. Хотелось закрыть уши себе и детям. Ромка всхлипывал. Медведь сидел зелёный. Натурально зелёного цвета. Я думала, так не бывает. Но вот же — словно его кто о траву лицом поелозил.
— Хотите ко мне в гости? — спросила я неожиданно сама для себя.
— Хотим, — это Мишка сказал. Ромка и так был на всё согласен, я это по его крепкому объятию поняла да по судорожному вздоху, — забери нас отсюда.
И мы удрали. Как были. Тихонько улизнули. Сели в машину — и дёру. Потом позвоню и скажу, что всё хорошо. Пусть там орут, разбираются. Я всё равно не смогу сегодня остаться в той комнате, откуда меня вышвыривали.
— Я её плохо помню, — прорвало вдруг Мишку. Он тоже дышал шумно, но не плакал, маленький мужичок. — Она ушла давно. Сама. Папка ей не такой был. Всё время ругалась. Она. А я на папку злился. Потому что она из-за него ушла. Думал, он не даёт ей видеться с нами. А оказывается… она нас не любит?
