Степь звенела птичьими криками, треском кузнечиков, радующихся последним теплым дням, курлыканьем журавлиных стай, что неслись по своим незримым тропам в прозрачной голубизне между облаками.
Степь таяла на губах терпким вином нового урожая, обжигала кожу ледяной росой, стучала в висках четким конским топотом, сливавшимся с заполошным трепетом сердца…
Двое всадников, далеко обогнав остальных, подлетели к поляне, окруженной кольцом нарядных развесистых рябин. Спрыгнув на землю у каменного колодезного кольца, где вода стояла вровень с краями, долго плескались, горстями кидая друг в друга знобко холодную, чистейшую влагу, пили, приникая сухими от ветра губами к зеркалу родника, жадно, торопливо, с той ликующей жаждой то ли воды, то ли просто жизни, что дают лишь юность, сила, дерзость.
Конь одного стоял, тяжело раздувая бока, всхрапывая, укоризненно кося глазом на хозяина. Второй, великолепный серый в яблоках жеребец, дышал ровно, словно и не было долгой скачки, тянулся бархатными губами к терновнику, чтобы обобрать ягоды…
Еще четверо, примчавшись следом, тут же влились в озорное веселье. Двое из них, едва успев облиться из кожаного ведерка, затеяли шутливую борьбу и катались по сухой жесткой траве, пока один из приятелей, подкравшись, не окатил обоих водой. Расцепившись, недавние противники догнали обидчика и, свалив, протащили несколько шагов, потчуя легкими тумаками…
Четвертый, самый хозяйственный, сноровисто распаковал остатки дорожного припаса, ловко пристроил котелок над постоянным кострищем, заботливо окруженным теми же камнями, что и в кладке колодца.
Двое, прискакавших первыми, пригладив мокрые волосы и выбив пыль из курток, подошли, присели, протянули к пламени озябшие от холодной воды руки. Кто-то из борцов ликующе закричал, указывая на небо. Там, робко выглядывая из-за нежно-палевых облаков, бледным серпиком желтел молодой месяц. Совсем тоненький, впервые появившийся после безлунных ночей, – лучшая примета для путешественников и влюбленных, готовящихся к свадьбе.
Один из гревшихся, одетый, как и положено счастливому жениху, наряднее своих друзей, поднял взгляд, улыбнулся. Встав, потянулся, раскинул руки, словно желая обнять весь прекрасный, искрящийся радостью мир…
А потом случилось это! Фигуру жениха окутало стремительно растущее серебристое облачко, расплылось, захватило остальных, удивленно кричащих что-то. Заколыхалось над поляной, мерцая голубыми искрами, серебряным туманом заволокло происходящее у родника… И растаяло, открыв примятую траву, спокойно пасущихся лошадей, мирно дымящий костер и пять изломанных в нелепых позах тел, распростертых на земле. Пятерых юных нистальцев, безнадежно мертвых, и шестого, упавшего на одно колено в попытке уклониться от неведомой опасности, растерянно озирающегося по сторонам…
Вот и все. Дальше смотреть не имело смысла. Все же Раэн добросовестно отследил, как в панике метался по поляне Фарис ир-Джейхан. Как он тормошил погибших, ничего не понимая, не желая смириться с неизбежным. Как, захлебываясь рыданиями, вскочил на серого жеребца и погнал его прочь от Девичьего родника к Нисталю, навстречу совершенно незаслуженному позору и уж тем более не заслуженной смерти у столба…
Разорвав нить внимания, Раэн поднялся и взглянул в окно. Снег прекратился, но на улицах, он готов был в этом поклясться, нет ни души: Нисталь, укрытый вьюгой и печалью утренних похорон, застыл в белом безмолвии. Вернувшись к пациенту, безмятежно дремлющему у очага, Раэн на всякий случай проверил ему пульс и прикинул, сколько парень еще проспит. Судя по состоянию организма и полученной дозе, никак не меньше пяти-шести часов. Как раз хватит, чтобы съездить к Девичьему роднику и обратно. Потому что единственное, что понял Раэн из увиденного, это то, что он абсолютно ничего не понимает. Конечно, те, кто забирал тела и лазил по кустам в поисках следов, затоптали все, что только можно, и, наверное, стерли тончайшие отпечатки ауры случившегося. И все-таки нужно попробовать, вдруг незнакомые чары еще не развеялись, и возле родника получится в них разобраться?
* * *
Золотой молоточек ударил в гонг, и дородный круглолицый жених ступил на шелковый коврик перед ожидающим жрецом. Парой мгновений позже под придирчивыми взглядами на тот же коврик ступила Иргана, показывая, что знает обычаи и готова во всем следовать за мужем. Невесте оказаться на коврике первой – верх неприличия! Разве что самая властная женщина может позволить себе такое, прямо заявив, кому будет принадлежать власть в доме. Но такую неумную гордячку непременно осудят. Зачем же в лицо оскорблять мужчину? Кафтан супружеской жизни шьется тонкой иглой и мягкой ниткой. Мудрая жена непременно убедит ненаглядного повелителя, что он в доме голова, а уж то, что сама она – шея, мужу знать и понимать вовсе не обязательно.
Поэтому многочисленные гости благосклонно кивали, глядя на склоненную голову Ирганы под белым покрывалом из лучшего чинского шелка, таким прозрачным и невесомым, что сквозь него виднелся стыдливый румянец невесты. Мужчины одобряли покорность будущей жены, женщины – ее ум. Наргис, если бы ее спросили, похвалила бы Иргану только за изощренное искусство пользоваться румянами – щеки под шелковой вуалью алели удивительно правдоподобно.
«Я злая, – подумала Наргис, чувствуя, что сердце словно замерзло, не давая радоваться чужой удаче. – А ведь хотела когда-то, чтобы все вокруг были счастливы! Иргана так мечтала о муже, и я за нее обрадовалась, когда узнала о сватовстве. Но Маруди, он-то в чем виноват? Почему не могут быть счастливы действительно все? И он, и Иргана, и этот купец… Почему кому-то обязательно должно быть больно даже среди этого сверкающего, сладкого, облитого золотым полдневным медом праздника?»
Она покосилась туда, где стояли охранники, но не нашла взглядом их командира. Маруди не пришел на свадьбу, и Наргис была последней, кто упрекнул бы его за это. Стоять и смотреть, как твоя возлюбленная дает клятвы другому? Какое сердце это вынесет?! Хоть бы глупостей не натворил… Маруди всегда был умным и рассудительным, но эти последние дни перед свадьбой Ирганы казался сам на себя не похож, словно его точила изнутри болезнь или отрава. Наргис жалела его от всей души, но что она могла сделать? Только молиться, чтобы молодой джандар нашел собственную судьбу, ту, что не польстится на лавку с шелковым товаром и сад с прудом.
Жрец читал священные слова, лившиеся медленно и торжественно, две фигуры замерли перед ним, взявшись за руки. Платье Ирганы струилось алым чинским шелком – подарок Наргис. Несколько лет назад она купила его к собственной свадьбе, соблазнившись невероятным сиянием ткани, словно сотканной из лепестков прекрасного мака, но так и не надела. Сначала пришлось отменить свадьбу, а потом… В трауре, как известно, алое не носят.
Тетушка Шевари скорбно качала головой, когда Наргис велела вынуть платье из сундука, где оно покоилось, переложенное сухими ароматными травами, и отдать Иргане. «Разве по чину простой служанке такая роскошь? – вздыхала мудрая Шевари. – Возгордится, и как бы не было от этого беды!» Но Наргис была непреклонна: пусть берет. Алый цвет приносит невесте удачу и здоровое многочисленное потомство, это всем известно. Да и родня жениха пусть видит, что берет в дом не нищую сироту, а приличную девицу, обласканную высокородной госпожой за верную и старательную службу. Род ир-Дауд всегда славился щедростью к своим людям.
