Оглядываясь по сторонам в зале, она удивилась, что до этого момента и не замечала, насколько он высок.
Но больше чем его рост, сильнее, чем отсутствие детей в этой красивой зале с камином и винтажной позолоченной мебелью, залитую ярким светом и наполненную, кроме немногочисленной взрослой публики, приятной ненавязчивой музыкой и запахом живых цветов, её удивил инстаграм-аккаунт его жены. Среди нескольких тысяч снимков там почти не было детских. Только постановочные, с заказанных фотосессий.
У самого же Гомельского на странице, наоборот, было скудно с его портретами, но каждым достижением дочери он щедро делился и гордился. «Первый зубик. Первые шаги. Мы улыбаемся. Мы смеёмся. Вредничаем. Едим руками. Первый раз увидели кошку», — невольно улыбнулась Марина, вспоминая именно этот снимок, где Диана презрительно сморщилась, разглядывая усатое-полосатое живое существо.
И именно в этот момент Гомельский обернулся.
Глава 15. Роман
Роман, конечно, всегда знал, какая его жена эгоистка и насколько избалована. Но так незрело, инфантильно и безответственно она вела себя первый раз. Он всё же надеялся, что за три года их совместной жизни она повзрослела. Что свой ребёнок сделал её мудрее. Но, похоже ошибся во всём. И он не смог её простить, когда до сих пор трезвая, она пришла к нему мириться. Не извиняться, а именно мириться. Пока не смог.
Но вечер ещё даже не начался. И уж точно он не хотел сделать его памятным ссорой. Просто ему нужно больше времени, чтобы отойти.
А эта удивительная женщина, Марина Скворцова, что так неожиданно преобразилась и удивила его снова, излучала такое живительное спокойствие, вела себя так естественно, смеялась так искренне и смущалась так трогательно, что он словно оттаивал рядом с ней.
Не таял, а именно оттаивал, как промороженный насквозь кусок мяса. Покрывался мурашками, как изморозью, когда она нечаянно его касалась. И время от времени, когда она отворачивалась, закрывал глаза, стараясь угадать духи, но чувствовал только запах её кожи и что-то до боли знакомое и родное.
«Чёрт, это же детская присыпка! — едва не воскликнул он вслух, когда снова поднял на руки Дианку. — Вот чем они обе пахнут».
И Роман даже повеселел, списав это своё неожиданное влечение к Марине Вячеславовне на деловой интерес, который двигал им подспудно, но главное, на интуитивную тягу к тому, что ему дорого. Ведь она тоже была без ума от его малышки.
Невероятно, что чужая женщина прониклась к его девочке сильнее, чем родная мать. Да и Дианке она почему-то нравилась.
После спектакля и задувания свечи на праздничном торте, играли в старинную русскую забаву «каравай», что как раз затеяли аниматоры.
Дианку поставили по центру круга, а все сели на коленки, чтобы быть с ней почти одного роста и приговаривали: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»
Она покрутилась, на неверных ногах вроде шагнула к отцу, потом удивлённо посмотрела на мать, которая хлопала в ладоши так, словно дрессировала собаку, а потом вдруг побежала и обняла за шею Марину.
Та растрогалась и, улыбаясь малышке сквозь слёзы, пошла с ней к горе подарков, что складывали в углу зала.
— Знаешь, это кто? — снова сев на колени, достала она розового лопоухого зайца, нещадно косящего на оба глаза, и поставила перед собой. — Это зайчик. Прыг-скок! — попрыгала она игрушкой. А потом вытянула вверх плющевые уши и, согнув, пощекотала Дианку. И два аниматора у неё за спиной синхронно закачали головами, изображая ладонями заячьи ушки.
— Я зайчик, зайчик, зайчик, скачу, скачу, скачу, — начали они хором, когда Дианка засмеялась, обнимая зайца.
Но конец этой песенки Роман, к сожалению, не дослушал.
— Слышь, хватит тут с детьми возиться, — вызвал его тесть. — Пойдём, там нужные люди приехали.
— А я по-вашему здесь с ненужными? — отряхивал Роман колени, лишь бы на этого индюка не смотреть.
— Ну ты понял, что я хотел тебе сказать, — хотел он похлопать зятя по плечу, но тот разогнулся и коротышка Марк Мурзин смог потрепать его только за локоть.
— Я же предупреждал, что это детский праздник, и никакие деловые вопросы мы сегодня решать не будем. Разве Лиза вам не сказала?
— Нет у нас ни входных, ни выходных, ни праздников. Деньги не терпят пустоты, — многозначительно произнёс он одну из своих любимых бессмысленных фраз.
— Природа не терпит пустоты. Вселенная не терпит пустоты. А деньги, — выдернул локоть из его пухлых пальцев Роман, — деньги счёт любят.
Но этому недалёкому и грубоватому человеку, Роман давно уже бросил что-то объяснять. Им и разговаривать было не о чем. У тестя была одна тема: бабло.
Бывший директор угольного разреза так любил деньги, что в своё время даже отсидел за разворовывание народного добра. Но кореша ему воздали по заслугам и, когда по дешёвке распродавали природные ресурсы, даже взяли «терпилу» в долю, сделали совладельцем. Но ему всё было мало. Он настолько любил деньги, что продал за них единственную дочь. За деньги, что Гомельский вложил в их угольную компанию, он и вручил ему Лизавету в качестве приданого. А не угольный разрез шёл как приложение к их ненаглядной Лизоньке.
И первый раз сегодня Роман подумал: а не продешевил ли он. А точнее: не погорячился ли, решив утереть нос Моржову. И хотя деньги вложил удачно, Миха Моржов до сих пор гаденько посмеивался, намекая, что думал Роман в тот момент хреном и Лизу никогда не любил.
«Значит, даже мой хрен умнее твоих аналитиков», — отшучивался Гомельский, подчёркивая, что это была хорошая сделка.
«Что совой об сосну, что сосной об сову — один хрен сове больно», — усмехался Моржов, намекая, что он сам не стал тратиться исключительно потому, что Прекрасная Елизавета один хрен выбрала бы красавчика Гомельского и нашла бы способ убедить отца. А у Моржова, полноватого, лысеющего, неинтересного, были к ней чувства, но не было шансов. И Роман не стал переубеждать его, что всё было наоборот: предложи Моржов больше и Елизавета не стала бы перечить отцу.
