Он протянул руки к ребёнку.
— Хорошо, что вы не на моём месте, — спокойно парировала Марина. Словно от сердца отрывая это пахнущее детской присыпкой, клубничным шампунем и счастьем материнства существо, что было его дочерью.
Но малышка неожиданно заартачилась. Скривила губки, громко запротестовала. И ни за что не хотела ни покидать её руки, ни отдавать оккупированный браслет.
— Возьми, возьми, маленькая, — легко сняла Марина с руки украшение. И довольная улыбка, с которой дитё тут же потянуло его в рот, стала лучшим событием сегодняшнего дня.
Правда возвращаться к отцу она всё равно не хотела. Демонстративно отворачивалась, громко, безутешно, показательно плакала.
И как ни странно, принципиальный Гомельский сдался.
— Александр Степаныч, на сколько мне отпустить людей на перерыв? — мягко спросила Марина, вытирая с бархатной щёчки девочки крупную и блестящую как драгоценный камень слезу. Она и не думала увольнять человека, верой и правдой работавшего на неё столько лет, по прихоти заносчивого дяденьки, пробегавшего тут мимо со своими инвестициями. Ошибаться имеют право все, а Степаныч был опытным специалистом.
— Да здесь я быстро, — виновато засуетился мужчина, за каждую поломку переживавший как за свою личную вину, поясняя что именно он будет делать. — А вот с пятнадцатой линией придётся повозится.
— Хорошо. Работайте. Наташа, объяви двадцать минут перекур, — обратилась она к девушке, которая её сюда привела. — И пока не подключат весь «волнорез», все на ручную сборку пятнадцатой линии. Ребят, надо помочь! — оглянулась она.
— Хорошо, Марина Вячеславовна, — ответила сборочная команда почти хором.
— Пойдёмте, Роман Евгеньевич, выслушаю вас, — кивнула она Гомельскому. — Вы же за этим приехали, а не в наших щитках ковыряться? Надеюсь, в вопросах бизнеса вы разбираетесь не хуже, чем в электричестве.
И, глядя на пятнышки в форме рисовых зёрнышек на затылке вертевшейся у неё на руках малышки, втайне вздохнула, что от затеи устроиться няней лично придётся отказаться. Но ничего, у неё ведь есть Зойка.
Глава 4. Роман
Ехать на встречу к Моржову с женой и ребёнком, конечно, была плохая идея.
Во-первых, какие деловые вопросы с известным банкиром можно решать, держа на руках ребёнка? Никаких. Можно разве что обменяться общими фразами, пожеланиями и документами, да и теми со стороны частного инвестора Романа Гомельского слегка обмусоленными.
Во-вторых, три года назад Елизавета Мурзина, единственная дочь совладельца угольной компании, сменила свою мурлычущую фамилию на звучную Гомельская, а не Моржова, чем поставила жирную точку в их недолгом, но всё же противостоянии. Правда, истинный мотив конкуренции уходил корнями глубоко в недра угольного бизнеса, а истинная причина «победы» красивой фамилии — в многолетние деловые и дружеские отношения и взаимовыгодные договорённости, но то, что было на поверхности, придавало юной Елизавете ощущение собственной значимости и разжигало у мужчин дух соперничества. Даже сейчас.
А в-третьих, Романа просто раздражал сегодня этот Михаил Петрович, он же Миха, он же Одинокий Морж всея Руси, ценитель антикварного фарфора, блондинок, яхт и хорошего маникюра.
Но няню Роман уволил, заехав домой за документами и обнаружив Дианку одну в кроватке, покрасневшую от плача. А Лиза уже к одиннадцати часам утра надралась. Так что выбора особо не было. Их домработница, что порой присматривала за Дианой, по выходным не приходила. А сегодня была суббота.
Разве что можно было оставить Лизу дома. Но та, как побитая собака, всё равно увязалась. И безропотно снесла бы всё: злость, нравоучения, презрение, грубость, потому что была виновата. Но Роман даже особо не злился.
По одному ему понятным причинам он её жалел. И прощал ей это неожиданное пьянство.
Жалел, потому что ей так тяжело далась эта беременность, на которой он настоял.
Лиза в свои двадцать три ребёнка ещё не хотела. А Роману в его тридцать шесть давно было пора, поэтому он был убедителен, безжалостен и последователен. И Лиза уступила.
Тяжёлый токсикоз, угроза выкидыша, постоянные обследования, контроль, и бесконечные анализы — через всё это ей пришлось пройти, можно сказать, по его милости. С её слабым здоровьем это было похоже на пытку. Она мучилась, плакала, страдала, но так и не прониклась материнством, большую часть беременности пролежав в клиниках.
Гомельский свято верил, что, когда его жена возьмёт на руки своего ребёнка в ней проснётся материнский инстинкт. Но и здесь прогадал.
Роды принесли с собой новые проблемы.
Даже то, что малышка родилась недоношенной, но неожиданно крупной и крепенькой, скорее расстроило, чем обрадовало мать. Молоко пропало уже ко второму месяцу. И тогда её слёзы в подушку и усталость от постоянного недосыпа сменились неуравновешенностью и алкоголем.
Менялись няньки. Менялись клиники и специалисты. Менялось её настроение: от неожиданного веселья с грандиозными вечеринками, что словно устраивала прежняя Лиза, та, которой она была до беременности: тусовочная, клубная, до кончиков ногтей светская, живая, озорная; до полной апатии и глухого равнодушия ко всему, вялого и дремотного истощения.
Не менялось только одно: Лиза была несчастна.
И может это была затянувшаяся послеродовая депрессия, как наперебой говорили ему врачи. А может, некоторые женщины не созданы для материнства, как сказала ему тёща, для которой её Лизонька до сих пор была маленькой болезненной девочкой.
Но свою дочь её Лизонька так и не полюбила.
Хотя, чего греха таить, жену Гомельский тоже не любил.
Он понял это когда родилась Диана.
