«Или я просто делаю сейчас как Туманов: разворачиваю факты как мне надо? — выдохнула Марина. — Пора заканчивать с этой казуистикой».
— Может стоит поговорить с Лизой начистоту?
— Сомневаюсь, что она уже скажет мне правду, — засунул Роман руки в карманы и тоже вздохнул. — И сомневаюсь, что согласится добровольно отдать дочь, хотя я ей и предложил.
— Зря сомневаешься, — не стала Марина сыпать соль на его раны. Туманов, конечно, скажет ему, что свою позицию Лизавета определила твёрдо: ни за что. Но Марине сейчас казалось, что в свете последних событий Лизе выгоднее было бы принять предложение Гомельского, и чем быстрее, тем лучше. Лучше бы ей согласиться на любые его условия, пока не поздно, чем устраивать эту войну. И аргументы в пользу своей версии Марине казались железными. Если сделала тест — значит, сомневалась. Раз так относится к ребёнку — точно знает, что он ей неродной. «Пусть не мой, — согласилась Марина, что и она могла погорячиться, — но точно и не Лизин». И раз Елизавета тряслась, что Гомельский оторвёт ей башку за что-то, о чём даже мамаша её знает, — значит, он оторвёт. Мамаша постарается. — Боюсь, она тебя ещё удивит.
— Ты говоришь совсем как Туманов, — усмехнулся Роман. — Но я знаю почему она поехала именно к тебе. Почему именно тебе рассказала про роды, про несчастный случай с братом. Не подумай, я Лизу не оправдываю. Но ей так мало доставалось в жизни добра, сочувствия, понимания, что она непроизвольно к нему тянется. И я тоже был тем ещё эгоистом, когда настоял на ребёнке, и потом, когда видел, что с ней что-то происходит, как она начала пить, как пытается и не может с чем-то справиться. Но я возил её по психологам, к одному, второму, третьему. И меня устраивали их ответы: послеродовая депрессия, нестабильное психическое состояние вследствие перенесённой в детстве травмы и прочее бла-бла-бла. Я, наверно, подсознательно не хотел знать правду, вот истина и осталась где-то рядом.
— Нет, Ром, сейчас это другое, — обняла Марина его руки своими. — Сейчас из чувства вины, что ты выставил Лизу в дурном свете передо мной, ты пытаешься загладить одну вину, выставляя себя виноватым в другом. Но ты не должен ни оправдывать её, ни оправдываться сам. Все нормальные люди прежде всего ищут проблемы в себе и считают, что это они чего-то не сделали, упустили, недодали. Что это они виноваты. Но это не так. Что бы ты ни сделал, боюсь, закончилось бы одинаково: вы бы расстались.
— Наверно, ты права, — выдохнул он в её макушку. — Но мне сейчас трудно понять, что я чувствую. И как ко всему этому относиться. К нашему браку, к себе, к Лизе. Мне то жалко её, то хочется убить. То я начинаю переживать как она будет одна, без нас, то глаза бы мои её не видели.
— Знаешь, я часто думаю, что в жизни мы за всё платим. За успех, за здоровье, за счастье. Всё ложится на чаши весов. Всё имеет цену. Но иногда мы переплачиваем, как, например, за какую-нибудь брендовую вещь, — Марина наглядно оттянула выше его руки ткань дорогого платья, — к сожалению, не имея достаточных ресурсов. Не стоит таких денег этот кусок материи. Но я могу себе его позволить. И сама сделала этот выбор. А Лиза не по своей воле, но слишком дорого заплатила, не имея ещё ни мудрости, ни силы с этим правиться: страдала из-за потери брата, самого близкого ей человека, лишилась его защиты и поддержки, сполна испытала на себе ненависть родителей.
— Увы, да, не она сделала этот выбор, — вздохнул Гомельский, обнимая Марину только крепче. — И в этом точно не виновата.
— Но, когда взамен она получила тебя, а не того престарелого урода, за которого её хотели выдать замуж родители, к сожалению, оказалась не способна понять, насколько ей повезло. К сожалению, та оплаченная дорогая цена опустошила её душу. Её душа теперь не просто пустой сейф — дырявый сосуд. А ты не та глина, что может его починить. Не вини себя, Ром. Ты не смог бы ей помочь при всём твоём желании. На жалости и терпении далеко не уедешь. А ей дали так много взамен, положили на другую чашу весов, в противовес, словно в уплату за причинённое зло, за все её страдания очень ценное: семью, мужа, здорового ребёнка. Дали шанс залатать свою душу любовью, заботой, добром, которыми она могла бы вам ответить. Но она оттолкнула тебя и невзлюбила ребёнка. Не знаю, сможет ли что-то её уже спасти. Даст ли ей судьба ещё один шанс.
— Очень хочется верить, что даст, — вздохнул он в ответ и протянул ладонь. — Спасибо, Марин! Но к сожалению нам пора, о мудрейшая, прекраснейшая и желаннейшая из женщин, — улыбнулся он. — Пойдём?
И до гостиницы, где они остановились, было действительно недалеко. Только там их уже ждал Моржов.
Он так разволновался, когда начал показывать Марине свою «лодку», что даже покрылся красными пятнами.
— Бавария Круизер-51, — кивнул он, словно сам преставился, когда они подошли к небольшой белой яхте, пришвартованной у пирса. — Двухметровая купальная платформа, — пригласил он следовать за собой и первый шагнул на эту открытую платформу, как на ступеньку. — Широкий кокпит, два штурвала на консолях, хорошо нависает тент, — ткнул он рукой в мягкую крышу, поднявшись на капитанский мостик, — солнышко не будет поджаривать спину.
И тут же побежал дальше в кают-компанию показывать откидной столик, открывать какие-то локеры, предупредил, что вниз ведёт пять ступенек. И когда первый спустился, подавая пример, как надо идти спиной вперёд, Гомельский вслух усмехнулся:
— Марин, что ты сделала с Моржовым? Я определённо начинаю ревновать.
Она улыбнулась: «И определённо уже не первый раз». Но произошедшие с Моржовым перемены тоже заметила.
Глава 45. Роман
Ровно до того момента, как он сказал это вслух, фраза про ревность казалась Роману шуткой.
Но чем сильнее Моржов преображался, показывая камбуз, штурманский столик, морозильник с вертикальной загрузкой (к слову, совершенно неудобный), чем ярче блестели его глаза, обращённые исключительно на Марину, пока оно двигал полные выдвижные холодильники, открывал и закрывал винный ящик, щелкал дверцей микроволновки, тем больше напрягался Роман.
Со скучающим видом, он баловался столом на электрической ноге: то опускал его в самый низ, то вновь поднимал, то превращал скромный столик в большой обеденный, то вновь сворачивал до чайных размеров и чувствовал себя третьим лишним.
