— Она сказала «мама», представляешь? — в сотый, нет, в тысячный, в миллионный раз повторяла она мужу. — Мама! Представляешь? Потянулась ко мне и сказала «ма».
— Ма! — тут же повторила довольная Дианка на руках у Романа.
— Девочка моя, ну-ка повтори, — тут же засюсюкала с ней Лиза.
И ужаснее, невыносимее, тяжелее всего было не это натужное сюсюканье. А настоящие, живые слёзы, что стояли у Лизы в глазах.
Это полосовало Марину на ленты, когда посреди многословной бравады голос Елизаветы вдруг срывался, и она опускала пониже лицо, словно ей срочно понадобилось поправить Дианкины башмачки или подол своего платья.
Это испепеляло Марину до тла, когда Лиза всё же находила в себе силы как птица Феникс возродиться из пепла и снова принималась рассказывать какие-то глупости: про типичные для Апулии домики «трулли» с крышей в виде конуса, полностью построенного из камня, про Негроамаро — лозу греческого происхождения, из которой получалось тёмно-красное вино с горьковатым привкусом. Только вот в её болтовне остро чувствовалась такая горечь, что такое вино, пожалуй, забраковали бы.
А Марина каждой клеточкой ощущала её горе настолько, что готова была на ходу выпрыгнуть из машины, не то, что день провести на яхте.
Лиза была сейчас так похожа на Марину год назад, когда с той словно живьём содрали кожу. Когда в сердце ей словно воткнули нож, но, истекая кровью, она пыталась делать вид, что всё прекрасно. Она держится. Она справляется. С ней всё нормально. Всё хорошо.
В эгоистичной лживенькой фальшивой Лизоньке видеть такую настоящую боль было неожиданно и невыносимо. Марине страшно было себе даже представить, что Лиза Гомельская чувствует, осознавая, что вот эти самые дорогие и близкие ей люди — муж и дочь, сидящие с ней рядом, вот-вот исчезнут из её жизни.
Это пробирало до костей. И было невмоготу от того, как искреннее неподдельное горе она пытается прикрыть лживой натужной весёлостью. Потому что не может позволить себе даже горевать. Ей нельзя, она словно запретила себе, потому что так была перед ними виновата, что даже показать, как они ей на самом деле дороги, не имела право.
И кто бы что ни говорил, как бы Гомельский не презирал жену за измену, Марина не верила в неё. А ещё видела, что как бы он не уговаривал себя, будто ему всё равно, это невозможно — прожить три года с человеком, а потом равнодушно отмахнуться и забыть. Бледный, сцепивший зубы Гомельский, выглядел едва ли лучше Лизы.
И вообще эта машина выглядела для Марины как катафалк, а Лизин монолог как реквием по мечте, которая для этой девочки так и не сбылась.
Кроме неё и Гомельского, знал, как всё нехорошо разве что Моржов, что с подавленным видом разглядывал свои наманикюренные ногти. Гномиха с написанным на лице желанием, чтобы её свиристелка-дочь, наконец, заткнулась, уставилась в окно. Папаша Мурзин разглядывал няньку. А блондинка нянька, одна, наверно, не понимавшая суть всей этой мизансцены, где каждый тщательно скрывал свои тайны, тыкала в телефон, воспользовавшись свободной минуткой, и не парилась по поводу происходящего.
— Миш, не хочу никого обременять, — поймала Марина за руку Моржова, когда лимузин остановился у величественного белоснежного лайнера и большая часть пассажиров уже вышла. — Подскажи, как я могу самостоятельно добраться отсюда до ближайшего аэропорта. Обычного, не частного.
— Марин, не глупи, — уже на улице, после того, как помог ей выйти, по-деловому выпрямился и серьёзно покачал головой Моржов. — Ты приехала сюда посмотреть яхту. И ты проведёшь это время на яхте. Она огромная как четырёхтажный дом. С другими «жильцами» можешь даже не встречаться, даже за обедом, все будут заняты своими делами.
— Нет, ты не понимаешь.
— Я понимаю, — подал он руку, помогая ей шагнуть с пирса на палубу, вдруг проявив чудеса сообразительности. — Видеть ребёнка одного возраста с твоим, но чужого. Видеть мужчину, что хотелось бы назвать своим, принадлежащим другой женщине. Видеть семью, которой у тебя нет. Ты даже не представляешь себе насколько хорошо я тебя понимаю. Но мы дойдём к вечеру по морю до Отранто, там я и закажу тебе машину до аэропорта.
— Нет, не отпускай эту. Я только посмотрю яхту и пусть она меня отвезёт.
Он тяжело вздохнул. Помялся. Развёл руками.
— Ну, хорошо, пусть, — и дав указание водителю, потрусил вверх по ступенькам на корму.
— Сбегаешь? — заставил её вздрогнуть прозвучавший над ухом мурашечный баритон Гомельского.
— Прости, Ром. Но я здесь правда лишняя.
— А Моржов? — усмехнулся он.
— Он друг семьи. Он владелец яхты. Он, — задумалась Марина. — Кстати, он объявил мне войну.
— Не бери в голову. Он просто обижен. Но ты слышала, как Лизавета старается? И любимую им Апулию уже проштудировала вдоль и поперёк. И направо налево его заботу и щедрость расхваливает. Сейчас она ещё зажмёт его в какой-нибудь ванной, и поплывёт наш Михал Петрович, как миленький, во всех смыслах этого слова, — помог он Марине подняться по крутым ступенькам. — Всё как рукой снимет. Во всех смыслах этого слова.
— Да ты циник, — взялась Марина за хромированный поручень и откровенно опешила от открывшегося взору великолепия. — Она, между прочим, твоя жена.
— Забудь. Хотя наблюдать, как она ревнует к тебе Моржова, забавно.
— В каком смысле? — подняла Марина голову к потолку и отодвинулась, увидев себя в зеркальном отражении.
«Так он у Лизки ревность хотел вызвать? Вот зачем принялся меня тискать на лётном поле? Ай да Моржов! Ай да молодец!»
— В самом прямом, — пропустил Роман, спешащего по своим делам стюарта и оглядевшись, резюмировал: — А вот тут мне нравится. И не знаю, как ты, я бы такой пятизвёздочный отель прикупил.
Глава 50. Марина
Рядом с Гомельским Марине, конечно, нравилось больше. Спокойно, легко, тепло. Но и одной, когда его всё же отвлекли, было не так чтобы тяжело. Она переходила из каюты в каюту, из зала в зал, ступала то на мягкие ковры, то на тиковую палубу. Скользила рукой то по велюровой обивке диванов, то по деревянной отделке лежаков. Заглянула в капитанскую рубку, поулыбалась итальянцу-капитану, так как ни слова на его итальянском английском не поняла. И даже как-то расслабилась, пока случайно не зашла в детскую.
Безмятежно раскинув в сторону ручонки в кроватке мирно посапывала Дианка.
— Можно… я подойду? — шёпотом спросила Марина няньку, вцепившись в косяк. — Вас как зовут?
— Алиса, — подскочила девушка, уступая Марине место. Скорее она была, конечно, молодой женщиной, опрятной, милой, строгой, Лиза на фоне неё выглядела девчушкой. Но Лизы здесь, к счастью, не было. А Алиса предупредила, что тогда отлучится на несколько минут и оставила Марину одну.
Наверно, это было в ней сильнее всего на свете — любовь к ребёнку. И Марина как ни старалась, не смогла справиться — слёзы капали на одеяльце, которым она прикрыла пухлые, в складочках ножки. Слепили глаза, когда убирала с влажного лба прилипшие кудряшки. И текли по щекам, когда перебирала крошечные пальчики, сидя у кроватки на подлокотнике мягкого кресла.
