Глаша задержала дыхание. Слова о том, что она не хочет ни в какую Москву, рвались из горла, но ей так не хотелось портить праздник. Ни родителям, ни, тем более, Иринке. Нет, решено, она объявит о своем решении завтра. Или все-таки лучше сейчас?
– Девочки, я хочу сделать вам всем подарок, – торжественно объявила бабушка, и Глаша выдохнула, понимая, что момент упущен. – В вашей жизни начинается новый большой этап. Когда мы в следующий раз соберемся все вместе за одним столом, я не знаю, а в силу моего немолодого возраста, этого может и вовсе не случиться, так что я хочу, чтобы у вас осталась память обо мне. У всех троих. Не только у Глаши.
Она встала из-за стола, подошла к стоящему у стены буфету, выдвинула ящик и достала оттуда три одинаковые коробочки – длинные и узкие.
– Вы очень хорошо дружили, девочки, – сказала она. – Наблюдать за вами было одно удовольствие. Вы – скромные, трудолюбивые, дружные. Пусть все у вас в жизни сложится.
По одной она протянула коробочки Глаше, Нюрке и Иринке. Глаша открыла свою, внутри лежали маленькие изящные золотые часики. Скосив глаза, она увидела, что Иринка с непонятным выражением лица держит на ладони такие же, а Нюрка во все глаза смотрит внутрь своей коробочки, словно не веря своему счастью.
– Аглая Дмитриевна, это же золото, – пробормотала Нюрка, – они очень дорогие, я не могу принять такой подарок, меня мамка убьет.
– Да, это золото, а что еще ценится здесь, в Магадане? – спросила бабушка, и горькая улыбка коснулась ее губ, на миг затуманила лицо, как флером накрыла. – Из-за этого проклятого золота мой муж умер, надорвав здоровье. Да, Тихон? И для меня оно ничем не ценно, кроме памяти. Так пусть и у вас от него останется самое важное, что только может иметь значение в жизни – память, воспоминания обо мне, об этом дне, друг о друге.
Отец смотрел на бабушку во все глаза, словно видел ее впервые, но ничего не говорил. Молчала и мама, которая меланхолично ела бутерброд с красной икрой, словно ее совершенно не волновала необычность происходящего. Впрочем, маму оно на самом деле вряд ли волновало – так рябь, идущая по глади океана, ничуть не затрагивает толщи воды.
– Папа?
Отец посмотрел на Глашу и улыбнулся, как всегда улыбался только ей одной.
– Глашенька, бабушка делает то, что считает нужным, – сказал он. – И я уверен, что она имеет на это право.
– Конечно, имею. Я накопила деньги и купила эти часики, потому что знаю, как это важно – иметь что-то в память о детстве. Мне моя бабушка оставила камею. Я хочу оставить Глаше часики и вам, девочки, тоже, потому что так уж вышло, что я у вас была одна на троих. Иногда воспоминания – это единственное, за что остается держаться в жизни.
Торжественная часть выпускного была назначена на пять часов вечера. Получая аттестат, Глаша почти ничего не видела от слепивших ее слез. После бабушкиного подарка она точно знала, что не хочет жить воспоминаниями, не готова расстаться с самыми дорогими людьми, и никакая Москва этого не изменит.
Сквозь застилающую глаза пелену она смотрела на радостное лицо отца. Папа очень гордился ее золотой медалью, ею, Глашей. Рядом прыгала не сдерживающая радостных эмоций Иринка. Для нее золотая медаль была пропуском в другую жизнь, а Москва – единственным шансом вырваться в люди. Может Глаша предать подругу, украсть у нее мечту?
Солнце, отражающееся от золота тонкого браслета на подружкином запястье, слепило глаза. Глаша вдруг поняла, что больше не может ждать ни минуты. Подойдя к Иринке, она дернула ее за рукав недорогой кофточки.
– Ира, мне нужно с тобой поговорить.
– Что? Сейчас, что ли? Ты же знаешь, аттестаты вручат, и твой отец выступать будет. Это же неуважение – уйти.
– Мы быстро. Ира, пожалуйста, это важно.
Они вышли из актового зала школы на улицу, спрятались в кустах, в которых обычно Иринка тайком курила. Глаша подружкин секрет блюла строго, и, хотя табачного дыма не выносила, мужественно терпела, ради Иринки, конечно. Вот и сейчас подружка достала пачку сигарет, прикурила, сощурилась, выпуская дым.
– Ну, чего тебе?
Глаша набрала воздуха в легкие, как будто перед прыжком в воду. Впрочем, в воду она никогда не прыгала, а оттого не знала, каково это.
– Ира, я не поеду в Москву, – выпалила она. – Я не хотела сегодня говорить, чтобы праздник не портить, но это нечестно, ты строишь планы, готовишься, и у меня все время такое чувство, что я тебя обманываю.
– Тихон Ильич передумал? – спросила Иринка внезапно охрипшим голосом. – Что-то случилось, и он не хочет нас туда отвозить? Его что, с работы снимают?
– Да ну тебя, – в сердцах сказала Глаша. – Ниоткуда его не снимают и ничего он не передумал. Он вообще еще про это не знает. Я решила, что я им завтра скажу. Просто я не хочу уезжать, Ир. Я хочу остаться дома, с родителями и бабушкой.
– Ты что, ненормальная? – спросила Иринка. Глаза у нее странно сузились, и сейчас она была похожа на дикую кошку. Глаша видела такую на картинке в какой-то книжке. – У тебя есть шанс уехать из этой дыры. Ты понимаешь, что мы сейчас на краю света, где одна половина жителей зэки, а вторая – их конвоиры.
– Нет уже зэков, Ир, – сказала Глаша беспомощно. – Лагеря давно закрыты.
– Лагеря закрыты, а дух остался! – заорала подружка и отшвырнула сигарету. – Ты можешь уехать в Москву, у тебя там есть родственники, твой отец готов снимать тебе квартиру, ты можешь жить в столице, носить летние платья не три дня в году, а как минимум четыре месяца. Ты можешь получить образование, стать врачом, ходить в театры. Настоящие театры. И ты готова от всего этого отказаться по глупой прихоти? Только из-за того, что ты будешь скучать по родным? Нет, ты точно ненормальная.
– Я не хочу быть врачом и никогда не хотела. Это твоя мечта, а не моя, Ир. И нашего театра мне вполне хватает. И лета тоже. И да, я люблю свою семью и хочу и дальше жить рядом с ними. Сегодня бабушка сказала, что она уже немолода и может не дожить до нашей следующей встречи, а я вдруг подумала, что ведь так оно и есть. Ей шестьдесят семь лет, Ир. И я не могу уехать в Москву, зная, что, возможно, больше никогда ее не увижу.
– Моя мечта, говоришь? – теперь подруга была похожа на змею – кобру с раздутым над головой капюшоном. Она даже не говорила, а шипела. – А что ты знаешь о моей мечте, Глаша? Это у тебя всегда все было, с самого рождения. Ты – дочь партийного начальника, ты росла с золотой ложкой во рту. А я – дочка беглого зэка, которого застрелили при попытке побега. Ты знаешь, каково все эти годы маме было меня растить? Ты думаешь, я ее не люблю? Ты думаешь, я не понимаю, что, уехав отсюда, никогда больше ее не увижу? Но это мой шанс прожить жизнь не так, как прожила ее она. Не так и не там. И когда ты говоришь, что никуда не поедешь, ты убиваешь мою мечту, потому что без тебя я тоже никогда не смогу отсюда вырваться.
– Ира, послушай…
– Я не хочу ничего слушать! – теперь Иринка кричала в голос, не заботясь о том, что их кто-нибудь услышит. – Твой отец купил мне билет на самолет. Он везет в Москву не только тебя, но и меня тоже. И если ты откажешься ехать, значит, ради меня он не поедет. Это твои родственники должны пустить нас пожить на первое время. Это тебе обещали снять квартиру. Меня в Москве никто не ждет и заботиться обо мне не будет. Так что ты сейчас своими словами, своими соплями, своей нерешительностью ломаешь мою мечту, не свою. Какое ты имеешь право решать за меня, Глаша?
