– Вы не писали и, возможно, были правы, ведь я, не успев износить башмаков, начала думать о том, как вновь стать счастливой. В Фельпе мне это казалось невозможным, и я вспоминала вас, пока мне не прислали убийцу Муцио. После этого я нашла чем себя занять и почти забыла о бегстве. Не знаю, угодила ли я этим Леворукому или наоборот, но он вмешался, и я надела браслет с оленем. Ваш отец обмолвился, что я правильно выбрала дом, но не будущего мужа.
– Отец пристрастен, он давний друг графини Савиньяк. – Старый греховодник ни кошки не понимает или… наоборот?! Тогда он что, решил проверить наследника? За счет Елены, в письмо которой нахально сунул нос? – Вы несколько напоминаете графиню в юности.
– Граф Лэкдеми мне напомнил Муцио, с которым я была счастлива почти два года, но сколько бы продлилось наше счастье? Мне кажется, виконт, я слегка увлеклась вашим отцом.
– Сожалею…
– Не стоит. Можно любить разные книги и разные вина, а людей сравнивают как с первым, так и со вторым. Вы не знаете, как себя чувствует граф Лэкдеми? Что он был контужен, мне сообщили.
– Насколько мне известно, он полностью оправился.
О том, что красивого маршала лягнула умирающая лошадь, Марсель умолчал. Эмиль все еще мог стать мужем Франчески, следовательно, с ним не должно было случиться ничего нелепого и смешного… Но папенька, о чем он думал, намекая на Лионеля?! А Елена… Маэстро Гроссфихтенбаум ждет заказа, так что отступать некуда.
Марсель все же прищелкнул пальцами, вынуждая Котика вмешаться в становящийся опасным разговор. Франческа мило улыбнулась и заговорила о львах на паонских шпалерах, по ее мнению, они слегка напоминали собак. По мнению Валме, сам он сейчас слегка напоминал алвасетского певца.
Я еду мимо твоего окна, я не оглянусь…
Он проедет и не оглянется, а маэстро пусть берется за дело, это будет… Это будет прекрасно, и это будет навеки.
3
Денек обещал стать не слишком морозным и при этом ясным, для поездки лучше не придумать, только ни в какую Гаунау Матильде больше не хотелось. Вернее, не хотелось отправляться туда без Бонифация, но кардиналу место в Талиге, а раз так, нечего зря душу мотать. Ее высокопреосвященства торжественно сунула за пазуху полную флягу и как могла нахально объявила:
– А король-то всяко не хуже маршала! С таким не заскучаешь.
– Дельный король, – не повел и бровью Бонифаций, – с другим бы я тебя и не пустил. Ты бы села – как запрягут, доложат, а говорить сподручней сидючи.
– А то ночью не договорили? – хохотнула алатка, плюхаясь в кресло. Кресло выдержало, благоверный поморщился.
– Ночь не для того добрым людям дадена, портить ее грех. Да и кто его знает, когда свидимся, если свидимся.
– Твою кавалерию! – почти задохнулась женщина. – Ты что, помирать собрался? Или спихнуть меня Хайнриху и за этой… герцогиней мармеладной приударить? Так я тебе и позволю! Всяко до Соловьиной ночки вернусь…
– Куда ты денешься? Только не на ровном месте заповедовали, уходя на миг, прощаться навеки… Паршиво у нас всё, радость моя клыкастая, а будет и того хуже.
– С чего бы это? – поспешно встопорщилась Матильда. – Регент твой хваленый и не с таким управлялся! Или ты про свою Олларию?
– И про нее тоже. Ты письмо, что Этери регенту написала, прочла хоть?
– Прочла. – Думалось, стыдно будет, оказалось скучно. Лисонька не из тех, кто душу на бумагу выворачивает. – Сказки сплошные, только что без мармалюц.
– То и страшно, что без мармалюц, – Бонифаций вытащил из знакомого футляра аккуратно исписанные листки, на одном из которых тревожно алела закатная полоса. Прежде Матильда ее не видела.
– Ты начеркал? – из последних сил заподозрила женщина. – Не тебе ж, аспид ты эдакий, писано было!
– Тот, кому писано, и подчеркнул. Если саймурские сказки хотя бы частью правдивы, может статься так, что «исчезнет все с горами и небом, зверями и росами, песнями и тишиной».
– В Эсператии и похлеще пакости есть. – Так вот в чем дело! А она-то испугалась… – Да и в этой твоей Ожиданке. Их-то чего не боишься?
– Страшные больно, вот и не боюсь. Не станет Создатель мучительства творить, не для того создавал! – Супруг махнул размалеванной страницей, мелькнула красная полоса. Будто у бабочки на крыле. – А вот иссечь негодную бусину, чтоб по всему Ожерелью гниль не пошла… В такое поверю.
– Погоди, – растерялась Матильда. – То есть как?
– Как-как! Да как гнилую луковицу из связки выкидывают.
– Ты бы еще про паршивую овцу сказанул!
– И про нее скажу, и про Бурраза… Руку ему ради его же блага оттяпали, только рук у нас всего две, а сколько у Создателя бусин, неведомо.
– То есть, – поежилась алатка, – возьмут нас и выкинут? Со зверями и песнями?
– Если сгнием чрезмерно, – уточнил Бонифаций и замолчал. Утешать он не собирался, как и пугать, сказал как есть, то есть что надумал Алва, который уж кем-кем, а трусом и паникером не был. Как и Адриан.
Чтобы занять руки, женщина взялась за шадовы пистолеты; было страшно, но больше обидно. За все – от синих сакацких гор до отожравшегося на церковном овсе Бочки. В возвращение Создателя и суд Его над живыми и мертвыми Матильда не то чтоб вовсе не верила, просто все это казалось далеким и неясным. Может, и будет, только сперва сто раз помереть успеешь, и уж точно рябины и небо от живых никуда не денутся.
– Вот зачем? – А ведь Эсперадор тоже боялся, причем не за себя и не Заката. – За каким змеем ты мне это наплел, да еще на дорожку? Не хочу о таком думать! Будет так будет, а прежде времени чего дергаться? Саймуров этих уже два круга как нет… Куда они исчезли, кстати? Вымерли?
– Может, и вымерли, а кто остался – оказаронел. Не в них дело, а в нас; Рокэ гнилью той зелень столичную считает, еретик Луциан с ним согласен, да и женишок твой бывший не спорит. А раз так, надобно дрянь эту самим вычистить, пока Создатель за дело не взялся. Что до тебя, язва моя сакацкая, так сказано ж, в горе и радости, праздности и заботах, ну так вот тебе забота! Мозгами не обделена, сам ересиарх с тобой откровенничал, может, припомнишь что, а нет, так придумаешь. Вернешься – обсудим, не вздумай только Хайнриху свадьбу унылым ликом портить, гуляй от души! На войне радость ярче, а мы сейчас на войне, да такой, что другим и не снилась. Уразумела ли?
– Так не обделена же мозгами, – женщина для порядка прицелилась в финтифлюшку на люстре, но палить, само собой, не стала. – Только темнишь, твой высокопреосвященств, ох, темнишь!
– Не я, – отрезал благоверный и поднялся, – регент. Не темнил бы, Савиньяка от себя не отсылал бы.
– Чтоб не догадался?
– Этот змей регента как бы не лучше себя самого знает. Уже догадался, но раз едет, значит, согласен.
– Может, сбежит еще? – предположила Матильда и тоже встала. – Или успеет вернуться, как до дела дойдет?
