– Ничего достойного. Я смогла лишь проследить, как греют вчерашнее мясо, и сделать две подливы, острую и ягодную – для тех, кто не ценит перцы.
Можно было не торопиться, но разговор становился грустен и требовал лжи, а лишние обманы влекут ошибки и неприятности, как скопившийся мусор – кормящихся грязью тварей. Гоганни не могла объяснить брату того, о чем молчала сестра, а без признаний свадьба с большим королем останется загадкой и болью. Девушка думала об этом, когда почти налетела на того, чей приезд оказался напрасным.
– Добрый день, – поздоровался нареченный Рупертом, – я не опоздал?
– Нет. Вы гуляли с монсеньором Лионелем и можете сказать, какой день нас ждет?
– Холодный, но ясный, – отвергнутый не казался ни злым, ни несчастным, но в его глазах билось беспокойство. – Для дороги лучше не придумаешь.
– Руперт фок Фельсенбург нас покидает?
– Да, мне нужно в Акону. Сударыня, я благодарю вас за желание помочь, Добряк… шкипер Клюгкатер сказал, что вы… принимаете большое участие в судьбе Селины.
– Ничтожная надеялась, но подруга осталась тверда. Желая добра, я принесла вред, как приносит вред тот, кто срывает повязку с раны.
– Раны нужно чистить, сударыня, и не вините себя, я все равно бы вас догнал. Единственное, о чем я жалею, это о том, что не могу ничего подарить вам на память.
– Я буду помнить. – Руперт фок Фельсенбург красив, тревожен и в самом деле похож на регента, этого не исправить. – Если бы я не верила, что любовь есть, я бы поверила в нее вчера. Вы… не гневаетесь на мою подругу за испытанную боль?
– Что вы! Сэль – невозможная, то есть ее невозможно не любить. Ничего, у меня остается война и Бирюзовые Земли.
Война и странствия, не женитьба и не забвение!
– У Руперта остается время, – ничтожная скажет, она должна это сказать! – Есть древняя книга, я ее читала, она говорит о многом. Один юноша полюбил, только его возлюбленная избрала другого, доброго и мудрого, но годящегося ей в отцы. Юноша покинул свой дом, чтобы вернуться через десять и шесть лет. Он стал зрел и опытен, но сохранил любовь, и она перестала быть болью. Вернувшийся нашел все еще прекрасную вдову и счастье. Нареченный Хайнрихом силен и здоров, я не желаю ему зла, но его зима придет раньше, чем осень Сэль и Руперта.
4
– Сударыня, я…
– Мелхен должна идти, но пусть бли… благородный Руперт помнит.
Девушка сказала, что хотела, это у тебя нет слов, а ждать, пока ты их найдешь, Мелхен не станет. Удержать такую можно лишь силой, то есть нельзя. Фрошеры умеют находить подруг и друзей, чего удивляться, что в Хексберг пляшут ведьмы, не в Фельсенбурге же им плясать! Там только елкам хорошо, елкам, ирисам и тем, кто готов сидеть за стенами и при этом… цвести. Вовремя не зацветешь, мама заплачет и прогонит садовника, так что лучше быть умничкой. Вернее, сбежать.
Занавеска, за которой исчезла рыжая Мелхен, колыхнулась в тщетной надежде стать парусом. Похоже, кто-то открыл дверь. От того, что ты стоишь столбом, переваривая услышанное, двери не перестанут открываться, печи топиться, а толстые короли есть и пить. Присутствие на монаршей трапезе, пусть и походной, требовало соблюдения хоть каких-то приличий. С бритьем он опоздал, разве что шейный платок сменить?
Чистые платки лежали в сундучке, который стерегла дрыхнущая Гудрун. Рядом валялась опрокинутая корзинка – опытный Уилер накинул петли не крест-накрест, а по-простому, давая возможность узнице освободиться.
– Слезай, – распорядился Фельсенбург. Кошка предсказуемо зевнула и потянулась. – Хочешь шмякнуться? Твое право.
Открытие крышки, мягкий тяжелый шлепок, недовольный писк. Среди платков пряталась засунутая в непарную перчатку брошка с сапфиром. Прости, мама, ты ее не увидишь, и новых писем тоже дождешься не скоро. Платок, темно-синий, морской, Руперт завязывал почти не глядя, вышло безупречно и, главное, вовремя. Сидевший под дверью каданец крикнул, что господина полковника ждут.
– Сейчас буду.
Гудрун поняла и протестующе завопила, а на совет уняться обхватила сапог, но хозяин все-таки ушел, подло и ловко захлопнув дверь. Высоченный гаунау в темно-зеленом мундире щелкнул каблуками и принялся пугать остывающим мясом, Руппи кивнул и, отмахнувшись от поданного сержантом плаща, перебежал двор. Кошка нуждается в корзинке, лошадь – в поводьях, человек идет сам. К столу, в море, в бой, к Леворукому…
Хайнрих полдничал в главном зале, который усердный трактирщик украсил еловыми гирляндами. Если считать по-фрошерски, то елка – это барон, если по-дриксенски, все равно не король, а герцог. Из славного рода Фельсенбургов. Дипломаты подобные казусы как только не трактуют, могут и до войны договориться, но дипломатов здесь, к счастью, нет.
– Пришел? – громыхнул из-за стола Хайнрих. – Молодец! Садись к ее высочеству!
– Это я, – объяснила средних лет пышногрудая брюнетка, – только лучше «ее высокопреосвященства», или Матильда. Правда, я тебе в бабки гожусь.
– Есть у него бабка, – вмешался король, – да какая! От женихов не бегала, волосы не стригла, голову нашему брату на седьмом десятке не крутит, зато проглотит и не поморщится!
– Любого? – переспросила брюнетка и захохотала. Сэль же про кардинальшу-алатку говорила, просто он слегка отупел. – А если кислый?
– Проглотит, – вступился за честь бабушки Элизы Руппи, – по крайней мере я и Дриксен на это надеемся. Сударыня, я готов называть вас так, как вам угодно.
– Мне угодна Матильда, – алатская дама слегка подвинулась. – Слушай, ты же мешанку ел! Зови гицей, не ошибешься.
– Гица Матильда?
– Да хоть бы и так.
Сесть Руппи толком не успел: вошли девицы. Сэль безмятежно опиралась на руку Савиньяка, рыжую Мелхен вел Герард, с которым надо до отъезда перекинуться хотя бы парой слов, а то как бы не вообразил какую-нибудь чушь.
– Добрый день, ваше величество, – Селина приподняла юбку и слегка присела. – Добрый день, ваше высочество, добрый день, господин Фельсенбург.
– Ну для него вряд ли добрый, – вмешался Хайнрих, – но держится молодцом, всем бы так! Кончайте с церемониями, мясо остынет – Мелхен расстроится!
– Остывшее мясо не может быть великой бедой, но зачем превращать хорошее в терпимое?
– Сдуру, – припечатал Хайнрих, с нежностью глядя на Сэль. Девушка казалась спокойной, спокойней и брата, и подруги. Хорошо, что они обе уезжают в Гаунау. Хайнрих – защитник хоть куда, Бруно был бы хуже.
– Ну, – окликнула гица, – все сели, один ты торчишь тополем!
– Прошу прощения, я забыл одну… вещь!
Не вещь и не забыл, но он не законник, чтобы выверять каждое слово, да и не станут тут цепляться к словам, те, кто цепляется, сидят в… нарукавниках.
За спиной хлопнула дверь – охрана решила проверить, не убил ли кого выскочивший Фельсенбург. Смешные! Во время войны своих не убивают, и после войны тоже. В лицо бросаются холод и свет, скрипят ступеньки, по лицу проводит полотняная занавеска. Поворот, низкая дверь… Говорят, на здешних постоялых дворах впору заблудиться, может, и так, но вот она, мелочь каданская, в кости режется. Наемники не удивлены, они привыкли ко всему, они просто наготове. Каблук цепляется за очередной коврик, знакомо вякает Гудрун, вот и всё, дорогая, вот и всё! Ни мясо не остынет, ни сердце не разорвется.
