Но как только мамы и папы решали, что стоит заниматься не ради здоровья и спорта, а ради побед – всё. Другой подход тренеров, другая программа, другие нагрузки. Ты упала? Боль такая, что не можешь говорить? Главное – нет перелома. Поэтому встала и пошла. На новый заход. И так изо дня в день, без праздников, тортов и шоколада. Потому что каждое утро перед тренировкой – взвешивание.
И вот до места в сборной – всего один шаг. Один наскок, один смешанный хват, один… рука сорвалась.
Падения я не запомнила. Просто вспышка. А потом… носилки, скорая, палата.
И одиночество. Как-то враз не стало всего, что было до этого смыслом. Диагноз: смещение позвонков. В перспективе через пару лет – ограниченная подвижность. А спорт… разве что шахматы. Настольный теннис – и то уже слишком подвижен и потому опасен для здоровья.
Мама, приходящая всё реже. Нарочито – шумная, хвастающаяся успехами Алиски. Папа, прячущий глаза. Сестренка, что заходила и каждый раз словно извинялась: будто заняла моё место в сборной не по праву, а укравши. Им было неловко за меня, выпавшую из их семейной обоймы. Иногда казалось, что в палату они приходят не ради меня, а ради своей совести.
Это раздражало. В такие моменты особенно остро чувствовалась пропасть между капельницами, куском неба в обрамлении оконной рамы, неистребимым больничным духом, который проникал даже в сон, и целым миром, что дышит там, за пределами серого типового корпуса. Миром, в котором жили мама, папа, Алиса. Жаль, что они его не замечали, отринув, добровольно сузив до стен спортзала.
Менялись медсестры и нянечки, которым родители передавали серые конверты за "дополнительный присмотр": чтобы переворачивали, не допуская образования пролежней, ухаживали, обращали внимания чуть больше, чем на других пациентов. Полагаю, что такие же конверты перекочевывали и в карман зав. отделением, ибо менялись и соседки по палате, я же обосновалась здесь с постоянной пропиской.
В рутине больничной жизни я начала свыкаться со своим новым местом. Новой ролью, не сильно отличной от роли флюгера, что прикован к крыше и не волен даже сам повернуться. Ветер – вот кто решает, в какую сторону ему смотреть. В моем случае миссию Борея выполняла медсестра.
Все изменилась вьюжным февральским утром, когда в палату привезли очередную новую соседку… Ссохшаяся, морщинистая. Внешне создавалось такое ощущение, что она была олицетворением самой старости. И в то же время она не могла не вызывать уважения: не надоедала брюзжанием, что зачастую так свойственно пожилым людям; не хваталась за сердце всякий раз после вечерних новостей, не пускалась в пространные рассуждения – воспоминания о былом и не пыталась учить всех и вся, что и как правильно.
Иногда, глядя на неё, у меня создавалось ощущение, что сильная, еще молодая, но уже много пережившая душа заперта в теле, которое ей, душе, не по возрасту. Цепкий, прямой взгляд порою препарировал. Острые, жгучие, словно негашёная известь комментарии заставляли подобраться. А логика её некоторых поступков осталась непонятной мне до сих пор.
Спустя годы, возвращаясь мыслями в то время, поймала себя на том, что, пожалуй, если я в старости буду на неё чем-то похожей, нужно будет сказать судьбе спасибо.
Некоторое время новая соседка присматривалась ко мне, а после очередного маминого посещения без обиняков произнесла, словно приговор зачитала:
– Не думала, что победителей куют из свинца. Всегда считала, что из стали.
Её слова задели, разозлили. Поневоле захотелось ответить.
– А вам-то какое дело?
– Мне – никакого. Я своё отжила. А вот у тебя всё впереди. Думаешь, одна дверь закрылась и кругом стена? Посмотри, в любой стене, в любом заборе обязательно есть дыра, щель. Вот в неё и лезь. Борись, дерись. Это твоя жизнь, и другой не будет. Как бы ни мечталось.
Поворот головы – пока единственное, что давалось мне самостоятельно.
– А если сил, возможности даже ползти нет?
– И ты веришь врачам? Что они твердят тебе, уткнувшись в листы: в перспективе – ограниченная подвижность? – старуха презрительно хохотнула. – Запомни. Медицина, увы, не совершенна, её возраст всего несколько сотен веков. Гораздо более совершенно то, что создавалось природой миллионы лет – наше тело. Оно способно к восстановлению. Нужно только приложить все силы, все желание. Хотя… и советами этих шарлатанов – эскулапов всё ж таки пренебрегать не стоит. Иногда они дельные вещи говорят. Жаль, что только иногда.
Её короткая речь, сухая, рубленная, и в то же время по – своему эмоциональная, что-то перевернула во мне. Похоже, собеседница это уловила и продолжила:
– Хочешь, помогу тебе. Но не просто так.
– А как?
– Ты встанешь на ноги. Будешь полноценной. Но моё условие: не вернешься в спорт, гоняться за эфемерной наградой, а проживешь ту жизнь, которую я не сумела дожить.
– Это какую?
– Счастливую. Следуя за своей мечтой, а не гонясь за целью, которую кто-то другой перед тобой поставит. Знаешь, что самое сложное в этом мире? Просто быть счастливой, не жить ожиданием, что вот завтра-то будет все идеально, а проживать каждый миг. И делать это не в одиночестве. Судьба подарила мне многое – грех жаловаться, но кого не было, это того, на чье плечо я могла бы опереться в трудную минуту. Не было детского смеха в моей квартире.
Старуха замолчала, а я почувствовала себя лишней в палате. Словно эта исповедь, обнажившая самое сокровенные, предназначалась лишь для больничных стен.
– Так что решай.
Терять мне тогда было нечего, я согласилась.
Потекли больничные будни. Процедуры, упражнения. Вроде бы все то же самое, но я внутри становилась другой. Моя соседка учила меня не алгебре с геометрией, не языкам, этикету или программированию, она учила меня смотреть на жизнь по-новому. Ценить то, что раньше воспринималось как глупость, и не обращать внимания на казавшееся до этого архиважным. Тогда я поняла одно: ценность жизни в самой жизни. Не в каком-то определенном её миге – рождении, смерти, свершении. Она – во всех её проявлениях: любви, радости, боли, ненависти. В каждом вздохе. В людях, которые рядом.
Эти простые истины знакомы большинству представителей вида Homo sapiens, но душой, сознанием так и не поняты, не приняты. Зачастую человек сам себя ограничивает в погоне за призрачным «завтра», преследуя мечту. А этого самого «завтра» нет. Есть «до», которое редко можно исправить. Есть «сейчас», которым дышишь.
Я это поняла и приняла. Это стало моей аксиомой.
Родители с сестрой уехали сначала на сборы, потом на олимпиаду, затем Алиске предложили турне. Открытки из разных мест, фотографии, редкие звонки.
Ещё один год отдалил меня от тех, кто раньше был моей семьей. Но я была благодарна провидению за замену. С моей соседкой мы не то, – чтобы сдружились. Я её уважала. Она увидела во мне своего позднего ребенка.
Оказалось, что в свое время эта сильная, по-своему уникальная женщина была журналисткой. Военной, прошедшей от Москвы до Рейхстага, а потом, несмотря на железный занавес, объездившей полмира. Правда, не Лос-Анджелесы и Парижи были местами ее вояжей, а Бангкок, Исламабад, Каракас. С камерой в обнимку она видела и потери, от которых в раз седеют виски, и радость, от которой немеют. Ее рассказы заставили меня еще больше влюбиться. Влюбиться в жизнь. По-новому.
