С этими словами он отошёл в сторону, тщательно примерился и с небольшого разбега ударил мне в правый бок своим сапогом. Ударил точно по печени, как по футбольному мячу, с гхэканьем и оттяжкой.
Такие сапоги гномской работы носили сами гномы и прочий мастеровой люд на самых тяжелых и опасных для здоровья работах. А уж сталевары ходили только в них, да и прочие работяги в горячих цехах не отставали. Секрет был прост — колодка этих сапогов была сделана из довольно толстого металла, она облегала ногу навроде калоши.
В таких сапогах и по горячему шлаку можно было пробежаться, и пережить тяжелый удар. Да что там, мне самому когда-то при погрузке поставили на ногу в таком сапоге двадцатитонный контейнер, и ничего. Ну, как ничего, железный носок немного загнулся и придавил пальцы, снимать было неудобно.
Защиту такие сапоги давали по-настоящему мощную, но вот сейчас этот монашек умудрился, по-моему, ушибить об мой хребет мизинчик, такой силы был удар. Его нога, не замечая ничего на своём пути, прошла сквозь мой живот как сквозь худую подушку, размозжив печень в мелкую кашу, а на остальной ущерб я уже не смог обратить внимание.
Дикая, изумляющая и сводящая с ума боль заполнила меня всего без остатка, выгнала из головы все мысли и желания, и даже меня самого.
— А-а-а, — беззвучно разевая рот, только и смог подумать я пустой головой, — а-а-а!!!
— Давайте, братие, в отдельную темницу его, и не отвлекать, — распорядился монах. — Потемнее и без шума. Пусть прочувствует, и чтобы время не мог засечь. Но волоките с оглядкой, нечего остальных смущать. И вот я его поддержу чутка, чтобы сознание не потерял, а то ж всё без толку будет.
Два монаха с наколками на кистях рук с усмешкой подхватили мой стул за спинку и поволокли его куда-то. А я в судорогах пытался наклониться к своим коленям, и то ли спрятать своё кривящееся в беззвучном крике лицо, то ли разбить его до беспамятства. Магии не было, да и не смог бы я сейчас обратиться к ней. Легко медитировать ранним тихим утром на борту «Ласточки», и совсем другое дело делать это с воткнутым в бок докрасна раскалённым железным прутом.
Я ничего не соображал, что-то хрипел, крутился на стуле, пытаясь прижаться к своим ногам, а меня все волокли и волокли куда-то. Потом я очутился в полной тишине, глухо хлопнула дверь, и боль даже усилилась. Я судорожно раскачался на стуле, чтобы только упасть на бок, чтобы хоть что-то к нему прижать, чтобы разбить себе свою тупую голову о пол в кровь и мелкие обломки, но не смог этого сделать, потому что предусмотрительные тюремщики воткнули стул в какие-то захваты на полу. Не я первый, видимо, и дай бог, чтобы я последний.
Я сидел на стуле и соображал сейчас не больше перепуганной мышки, а боль сидела рядом со мной, обнимая меня за плечи и не давая вырваться. Кто я, где я, всё это было неважно, важна была сейчас только эта моя новая подружка, да ещё где-то краешком сознания я помнил, что через два или три часа придёт тот самый монах, да уберёт боль, не может не убрать, он же обещал, ведь нам же надо поговорить!
— Сахарок, сахарок, сейчас! — я видел перед собой Кирюху и не понимал, что его вижу, мне было всё равно, — Сейчас, Артём! Потерпи!
Его слова проходили через меня, не отвлекая от боли и не давая надежды. Домовёнок куда-то метнулся, выложил перед собой обгрызенный кусочек очень плотного и редкого здесь сахара, и завертелся над ним, чего-то приговаривая. Не иначе, упёр у кого-то, на выдохе подумал я, а на вдохе мысли кончились, потому что боль усилилась и огненным ветром выдула все мысли из моей головы.
Кирюха нашёптывал какие-то слова этому кусочку, о чём-то просил его, грозил и уговаривал. Он натурально магичил, но как-то по-своему, и то, что он делал это в самом сердце мятежного монастыря, нисколько ему не мешало. Наконец что-то щёлкнуло, кусочек сахара засветился бледно-зелёным светом, и трюмный одним прыжком взвился ко мне на колени и ловко всунул лекарство в мою судорожно прижатую к груди голову.
Я чуть было не проглотил его на вздохе, потом он едва не выпал из моего открытого рта, но Кирюха придерживал его и лапками, и своей магией, и постепенно лекарство начало действовать. Жуткая горечь, которую я только сейчас начал замечать, ушла в сторону, заменившись запредельной сладостью, и я вцепился в кусок плотного и гладкого сахара зубами как собака в кость. Я судорожно заелозил по нему языком, пытался его разгрызть, пыхтел и причмокивал, с бесконечным облегчением чувствуя, как боль не то чтобы уходит, а просто становится терпимой.
Домовёнок с отчаянием и страхом смотрел на меня, что-то приговаривая и колдуя по-своему, а я начал уже осознанно дышать и смог хоть немного прийти в себя. Сглотнув сладкую и приносящую облегчение слюну, наконец осмысленно огляделся по сторонам и кивнул Кирюхе на свои связанные руки и ноги.
— Сейчас, сейчас! — засуетился домовой, дёргая узлы и потихоньку ослабляя верёвки. Потом, сдирая кожу на кистях, я вырвал руки из петель и, свободно согнувшись, со стоном наконец-то прижал их к своему правому боку.
— Магией, магией! — суетился вокруг моих ног Кирюха, снимая путы. — Тут можно, тут подвал! Он древний!
— Какой еще магией, — прохрипел я с досадой на него, отвлекал же, с невиданным облегчением прикрывая глаза. Боль стала похожа на сильную зубную, и я радовался ей. — Ошейник же.
— Так сними! — на мгновение замер передо мной Кирюха, удивлённо и с усиливающейся тревогой заглядывая мне в лицо. — Там застёжка! Простая! Щёлк — и готово! Ты что? Я не могу — ты можешь!
Мысленно плюнув на себя за недогадливость, дрожащей рукой я полез к ошейнику, попытавшись найти, где он там расстёгивается, и не смог. И пальцы были деревянными, и шея, и боль от движения усилилась, заставив замереть на полдороге.
— Левее, левее! — кинулся командовать трюмный, — ещё чуть, ещё, вот-вот-вот! Держи там! Пимпочку, пимпочку нажимай! Сбоку она!
Не ощущая никакой пимпочки, я нажал всеми пальцами по очереди, и вот на большом неведомый механизм сработал. Звонко щёлкнул замок, и ошейник повис на моей шее холодной дохлой змеёй. Я сумел зажать один его конец в кулаке, рука бессильно упала к моим ногам и сдёрнула его за собой, уронив на пол.
Подскочивший к нему Кирюха отважно отбросил его подальше в угол мотком веревки, которую он снял с моих ног и уже хозяйственно смотал в небольшую бухточку.
Дышать сразу стало легче, я закрыл глаза и на вдохе со всей силой, с какой только мог, потянулся к своей родной зелёной магии. Мир замер, почувствовав мою боль, а потом как будто кинулся забирать её у меня, вытягивая вовне и куда-то вниз. Сверху надо мной словно бы висела туманная сеть-заглушка из тех самых амулетов, да новопостроенные церковные стены давили магию, а вот подвал этот и всё, что находилось ниже его, всё это мне откликалось, было родным и до ужаса знакомым.
Я смотрел закрытыми глазами куда-то себе под ноги, в глубь этих древних и добрых, в общем-то, стен и дышал в одном ритме с ними, отдавая свою боль. Уходила изо рта хинная горечь, перебитая непонятной запредельной сладостью этого обычного куска плотного сахара, и я до того отвлекся, что даже не сразу понял слова Кирюхи.
