Остаток пути, крутясь по горному серпантину, ведущему к маленькому городку Гранд-Лейк, мы с мамой ехали молча, погрузившись в собственные мысли. Добрались мы меньше чем через час, и к тому времени голос у меня уже сел, а на занятии перед программой он и вовсе пропал. У меня был тяжелый ларингит… а предстояла полная программа ретрита!
Я обратилась за помощью к своим надежным внутренним наставникам и Духу, сказав: «Я знаю, вы помогли мне собрать всех этих людей, спланировать мощную программу и поднять все это в горы не для того, чтобы я в результате не смогла и слова вымолвить. Сделайте что-нибудь!»
Я могла только шептать, иногда сдавленно пищать, иногда глухо бурчать, но только пока не взяла в руку микрофон, чтобы поприветствовать гостей. В этот чудесный момент, стоило мне открыть рот, мощь голоса и сила слов вернулись ко мне. Этот опыт показал, насколько глубока рана в моем теле и резки реакции, когда я заставляю себя облекать в слова то, о чем столько лет умалчивала, в чем так долго не хотела признаваться. Проверять единство физиологии и эмоций мне довелось многократно в течение следующих двадцати двух лет, когда приходилось отсекать сжимающие меня щупальца напоминаний о тех давних жестоких и запутанных временах.
Обет молчания
«Молчи, никому ни слова…» Не важно, хочет ли обидчик вырвать у жертвы насильно обещание помалкивать или скрыто угрожает, подразумевает он, как правило, одно: «Проболтаешься – накажут тебя (жертву), а не меня (преступника)». Мэри Гейл Фроули-О’Ди, эксперт по жестокому обращению с детьми, говорит:
«Некоторые преступники открыто рассчитывают, что жертва будет молчать, боясь, что ее саму обвинят в провоцировании издевательств, а затем заберут из дома и поместят в приют. Или же преступники угрожают жестоко отомстить самой жертве или ее родственникам, если она проговорится»
[67].
Я согласилась молчать, потому что пригрозили убить мою сестру – обычный метод контроля, чтобы добиться согласия. Хотя прошло много лет и эти угрозы давно утратили и логику, и реальность, я редко делилась с кем-нибудь даже небольшой часть тех переживаний. Двадцать семь лет публичных выступлений и духовного наставничества и почти сорок лет профессионального оказания помощи другим с их ранами я хранила эту глубокую рану в себе. Несмотря на способность общаться самыми изощренными способами, я редко упоминала о своей детской травме, да и тогда ограничивалась общими фразами и расплывчатыми пояснениями, не решаясь напрямую связать то насилие с церковным окружением.
Недавно ко мне пришла клиентка, с которой я до этого несколько раз встречалась по рабочим вопросам. В начале сеанса она расплакалась. Со слезами, которые текли почти час, она поведала, что в восемь лет ее уговорили заглянуть в соседский дом. Она никому об этом не рассказывала. Недавно она обдумывала, как по-разному этот день до сих пор влияет на ее жизнь, и теперь хотела обратиться к нему напрямую в надежде, что сможет ослабить его воздействие. Неочищенные (непроговоренные) раны не заживают, а гноятся в теле (и в духе), пока их не обработают. Итак, почему я бессознательно решила хранить молчание и хранила его бо́льшую части жизни?
Запутанные тайны церковного насилия
Мы также должны задаться вопросом, почему Церковь и многие ее последователи отрицают обвинения, даже если есть доказательства обратного. Марк Д. Джордон, профессор религиоведения в Эмори, Нотр-Дам и других католических университетах, высококвалифицированный историк христианской мысли, называет это отрицание «слепой верой» в духовенство. Одни верят в авторитет Церкви, в которой такого просто быть не может, а с какими-то недостатками она должна разобраться сама, а другие верят в вечное проклятие, которое постигнет их, если они посмеют перечить руководителям своей Церкви.
Еще один фактор, который заставляет столь многих отрицать очевидное и отличает церковную педофилию от других видов насилия над детьми, заключается в том, что католики с рождения приучены верить в то, что священник – хранитель таинства обрядов и священных знаний. Священники держат в секрете путь к Богу, действуя как своего рода мост, по которому одним позволяют проходить, а другим – запрещают. Обращаясь к проблеме таинства и священников, Джордон цитирует писателя-богослова V века Дионисия:
«Христианские священники как наставники, предстоятели и исполнители таинств открывают путь восхождения. Их стараниями нашу тьму освещает Божественное озарение. Они стремятся к важнейшим тайнам. Иерархия их должностей и обрядов образует обязательную завесу вокруг невидимого»
[68].
Этот отрывок стоит рассмотреть подробнее, с некоторыми разъяснениями. Как говорит Джордон, «иерархия их должностей» (патриархальная лестница) и «обрядов» (таинств, включая в моем случае принудительный и испорченный обряд причащения), образуют «обязательную завесу» (необходимый драгоценный покров) вокруг «сакрально невидимого» (Бога). Священник, отгораживая нас от Бога этой завесой, ведет нас к Нему?! Или он своего Бога отгораживает от нас, видя в нем человека с человеческими слабостями?
Джордон говорит, что священные тайны и иерархическая власть переплетены, причем первые поддерживают вторую. Вся иерархия священства выстроена на тайнах и праве хранить их от всех остальных. Свобода власти, которую это дает Церкви, способствует злоупотреблениям. Кроме того, по утверждению Джордона:
«…еще важнее, что истинно церковные тайны нередко набрасывают флер правомерности и неприкосновенности и на собственные секреты священников, которые путают свои тайны и священные таинства, каковые и следует хранить. Их вводят в заблуждение иерархическая структура и культура, заставляя считать: что верно для тайн Церкви, распространяется и на их секреты… клерикализм совершает ошибку, возводя все секреты всех священников в более высокий „ранг“ – священных тайн»
[69].
