В таких условиях никому из пианистов-авангардистов, тем более, не имеющих солидной джазовой подготовки, не пришло бы и в голову пытаться со своей музыкой идти на конкурс Монка.
Отчасти Сергей осознавал происходящее – нью-йоркские и калифорнийские джазовые авангардисты, в среде которых мы проводили большую часть времени в Америке, только об этом и говорили. Но лишь отчасти. И когда наши влиятельные вашингтонские друзья – бывший культурный атташе американского консульства в Ленинграде Мортон Аллен и его очень активная и дружелюбная жена Мэри-Энн – предложили помочь вписать Курёхина в число участников конкурса Монка, он, не особенно задумываясь, с радостью согласился. Добрые Мортон и Мэри Энн как раз остроту противостояния авангардистов и Монковского конкурса не осознавали вовсе. Отказываться было бы немыслимо и неправильно: во-первых, Курёхин был убежден, что разбрасывать камни нужно как можно более активно и в самые разные стороны, и во-вторых – чем черт не шутит? Тем более что победа, казавшаяся отнюдь не невозможной, открывала невероятно заманчивые перспективы.
По условиям конкурса, нужно было сыграть одну пьесу Монка и одну собственную. Курёхин, с его блестящей джазовой эрудицией, конечно же, знал и любил Монка и довольно много его слушал. Слушал, но не играл. И недостаток джазовой школы, очевидный еще в конце 1970-х на концертах «Квадрата», за минувшее десятилетие нисколько не возместился – все эти годы Курёхин не столько играл джаз, сколько пестовал свою любимую «Поп-Механику». И хотя Монк когда-то тоже был совершеннейшим изгоем – его «корявая», неправильная техника поначалу была встречена в штыки, – к 1988 году он уже стал неотъемлемой частью классической джазовой пианистической школы. Именно эту школу Курёхин, как и остальные участники конкурса, должен был продемонстрировать. Причем уже не только доморощенным советским джазовым ценителям, но в высшей степени авторитетному жюри, в состав которого входили такие признанные классики джазового пианизма, как Томми Фланнэгэн, Хэнк Джоунс и Роланд Ханна.
Я на конкурсе не был – после Бостона наши с Сергеем пути на время разошлись. Я полетел в Калифорнию, где он уже успел побывать, приехав в Америку на несколько недель раньше. Он же отправился на конкурс в Вашингтон, и встретились мы спустя пару недель в Майами, на фестивале New Music America.
Но о результате конкурса я, конечно же, узнал сразу – Сергейоказался отсеян в первом же круге.
Насколько я понимаю, остро ощутив, что тягаться на поле джазового мейнстрима со всю жизнь лелеющими эту музыку музыкантами ему просто не по силам, он, как это нередко с ним случалось, решился пойти наперекор, ринулся поперек основного течения и усыпал свою программу примерно теми же вальсами, польками и маршами, которыми двумя неделями раньше в Knitting Factory пытался «сломить» Джона Зорна. Но Зорн, хоть и не оценил курёхинского жеста, но, по крайней мере, понял его – способ мышления у них все же был примерно одинаков, и Зорн хорошо знал, с кем имеет дело. Пожилые же мэтры пианистического джазового мейнстрима, услышав дерзкие, малопонятные эскапады совершенно неведомого им русского пианиста, пусть и обладающего несомненной и яркой техникой, лишь недоуменно пожали плечами.
Пилюля была тем более горькой, что еще один представитель СССР (разумеется, совершенно неофициальный, приехавший туда таким же самотеком, как и Курёхин) – молодая и неопытная девятнадцатилетняя Азиза Мустафа-заде
[205], дочь умершего в 1979 году великого азербайджанского пианиста Вагифа Мустафа-заде,
[206] – заняла почетное третье место.
В Майами Курёхин долго ничего не хотел говорить, я с расспросами тоже не приставал. Наконец в какой-то момент, когда я, улучив, как мне показалось, благоприятный момент, все же решился спросить, Сергей сначала лишь злобно пробормотал сквозь зубы нечто вроде: «Козлы вонючие, я им еще покажу». Потом, правда, разразился тирадой по адресу погрязших в косности и не понимающих настоящего свободного духа и чужой музыкальной культуры традиционалистов. Я, как мог, пытался утешать, говорил вещи, ему самому совершенно очевидные: что традиция есть традиция, что люди вполне имеют право хранить ее так, как считают нужным, и что у него есть огромное поле возможностей проявить себя в других местах.
Для него это был, безусловно, удар. При всем осознании разницы между мейнстримовой и авангардной средой, Курёхин все же свято верил в свой недюжинный талант, в свою звезду, в свою удачу, и поражения переносил крайне тяжело. Мне кажется, что именно тогда он принял окончательное и бесповоротное решение: никаких попыток вступать в борьбу на традиционной джазовой сцене больше не предпринимать.
Америка – Майами, New Music America и Дэвид Мосс
Прилет Курёхина в Майами превратился в небольшое приключение. Из-за конкурса Монка он оказался там на день-два позже остальных, и Стив Булей из «Space Agency» попросил нас с Говардом Манделом встретить Сергея в аэропорту. Простая, казалось бы, просьба вылилась в целое дело. Говард взял напрокат машину, и мы отправились в путь. Водителем Говард оказался не самый опытным – Нью-Йорк, как известно, чуть ли не единственный город США с развитым общественным транспортом, и в повседневной жизни нью-йоркцы прекрасно обходятся без автомобиля. Уже на подъезде к аэропорту стало ясно, что мы опаздываем. Далее начались бесконечные поиски парковки. Мы объехали несколько раз вокруг бескрайней махины аэропорта, что произвело на меня совершенно неотразимое впечатление. Я далеко не первый раз оказался в американском аэропорту – шел третий месяц моего пребывания в США, я уже прилетал в Нью-Йорк, Бостон, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, да и в тот же Майами всего несколькими днями раньше. Но одно дело прилететь, отыскать выход и сесть с встречающими тебя друзьями-знакомыми в поджидающий автомобиль; другое дело – прокатиться вокруг всего аэропорта. Я, конечно, знал, что в каждом аэропорту несколько терминалов, но знание это было каким-то абстрактным, без понимания подлинных масштабов. Совершив несколько кругов, я воочию увидел необъятные размеры этого далеко не самого крупного американского аэропорта, сопоставил его с нашими Пулково и Шереметьево и пришел к удручающему выводу: мы отстали навсегда. В конце концов, отчаявшись, Говард предложил: «Я тут буду кружить вокруг, а ты иди ищи Сергея». Короче, к нужному гейту я добрался с не менее чем получасовым опозданием, и никакого Курёхина там уже не было. С другой стороны, куда он мог деться? Куда и как ехать, он толком не знал, да и языком едва владел. В панике я стал звонить Стиву Булею в Солт-Лейк-сити. 1988 год, никаких мобильных телефонов не было еще и в помине, но зато в Америке существовала замечательная система так называемых collect calls. Набираешь бесплатно специального оператора, даешь ему нужный тебе номер и свое имя, оператор звонит тому, кто тебе нужен, и спрашивает, готовы ли на том конце провода оплатить этот звонок. Курёхин, как и я, за три месяца эту систему прекрасно освоил и, как оказалось, уже до меня успел позвонить Стиву. Устав ждать, он пошел искать нас по аэропорту. Паника моя, в особенности после только что завершившегося автомобильного объезда необъятной аэропортовской громады превратилась в настоящий ужас. В течение минут сорока, если не часа, мы с Курёхиным, находясь в одном здании в Майами, поочередно звонили через всю страну в Солт-Лейк-сити. В конце концов Стив мне сообщил, что Сергей ждет меня у красного автомобиля. Какого еще красного автомобиля? Где, на стоянке, на парковке? Нет, прямо в зале. Еще через звонок-другой я получил приметы искомого зала. И наконец, действительно прямого в центре его, увидел возвышающийся на пьедестале сверкающий свежей краской новехонький автомобиль – рекламная акция, какие в зарубежных аэропортах проводятся все время, а теперь, насколько я понимаю, в российских тоже. Тогда же мне и в голову не могло прийти искать автомобиль прямо в зале. Опершись на крыло рекламной машины, с сумкой через плечо стоял измученный, небритый и злой Сергей Курёхин.
