Каким-то чудодейственным образом компромисс был найден – состоял он, кажется, в том, что Моссу велели ограничиться то ли десятью, то ли пятнадцатью минутами – и концерт начался.
Описать курёхинскую часть программы предоставлю Дэвиду Моссу:
«Соло Сергея было более чем потрясающим – благодаря невероятному богатству идей и супервиртуозности. Я помню, как стоял за кулисами клуба и думал, что Сергей сумел удивить публику, показав им нечто совершенно отличное от того, на что они рассчитывали или что хотели услышать. В его игре не было пространственных атак, изломанного рока или упрощенного минимализма американской новой музыки. Это был чистый Курёхин – напряженный, безостановочный поток фантазии, со ссылками на русский фолк, европейскую классическую музыку и, конечно же, виртуозную русскую пианистическую школу».
Затем вышел Мосс и своим фальцетом в сопровождении курёхинского фортепиано выдал какую-то дикую смесь из оперных арий, джазовых стандартов, поп-репертуара и свободной импровизации. При этом он еще и аккомпанировал себе на не менее диком и разношерстном наборе игрушечных барабанчиков, комично смотревшихся на фоне его огромной фигуры, каких-то свистулек, дудочек, тарелочек, детских электронных клавиш и прочей подобной ерунды. Все вместе представляло собой невообразимую, одновременно и до коликов смешную, и завораживающую звуковую мистерию, вполне под стать курёхинской.
Спустя два года, в самый разгар безумных перестроечных лет Курёхин умудрился вызвать совершенно обалдевшего от неожиданности Мосса играть на сцене Мариинского (тогда еще Кировского) театра в одной из многочисленных тогда новосветских тусовок. Событие называлась что-то вроде «Ренессанс Санкт-Петербурга» и должно было продолжаться 24 часа. Шесть из них были отведены под авангард, курировать который было доверено Курёхину (кому же еще?). Моссу был мгновенно куплен билет, а в Нью-Йорке ему вручили еще и картину – организованный кем-то из наших знакомых подарок городу от знаменитого художника-авангардиста Роберта Раушенберга
[214]. Никаких сопроводительных документов на картину не было, но во всеобщем тогдашнем хаосе Мосс сумел без проблем привезти ее с собой. Тем временем авангардную часть фестивального марафона успели отменить, но Курёхин, разумеется, как и в Майами, сдаваться не собирался. Он вписал своего друга в этническую часть, представив его фолк-певцом. Мосс торжественно вручил на сцене тогдашнему мэру города Анатолию Собчаку картину, которая призвана была положить начало Музею современного искусства в городе.
После пышного грандиозного празднества в Кировском театре я, по старой андеграундной привычке, организовал Моссу и маленький концерт «для своих», где можно было уже вволю наиграться. Проходил он в репетиционном зале, в подвале театра, где тогда располагались «Лицедеи» – на площади Льва Толстого, на Петроградской стороне. Публика сидела на полу, обстановка была удивительно расслабленной, Курёхин с Моссом дурачились и с удовольствием включили в свое дуракаваляние и приведенных кем-то из зрителей пяти-шестилетних малышей.
А то самое историческое совместное выступление Курёхина и Мосса на фестивале в Майами спустя много лет, уже после смерти пианиста, вышло на фирме «Длинные Руки», которую Курёхин основал незадолго до смерти вместе с теперь тоже, увы, покойным, продюсером Николаем Дмитриевым
[215]. Диск назывался «2 for Tea» – парафраз названия классического джазового стандарта «Tea For Two»
[216]. Кроме «позволенных» Моссу тринадцати минут сценического выступления в него вошли еще тринадцать минут репетиции.
Америка – Калифорния и Аризона
Весь октябрь – до нью-йоркского концерта с Зорном, до вашингтонского конкурса Монка и, разумеется, до Майами – Курёхин провел в Калифорнии и в Аризоне.
В Аризону он попал благодаря случившемуся примерно годом ранее полуслучайному контакту. На Курёхина вышли приехавшие в Ленинград в обычную турпоездку и прознавшие о его существовании через интервью в журнале «Keyboard» американские нью-эйджевские
[217] музыканты из далекого мормонского штата Юта. Прогуливая гостей по Невскому проспекту, Курёхин привел их к Казанскому собору, где «барочная» группа «Поп-Механики» – флейтист Ваня Шумилов, игравший на виоле да гамба виолончелист Боря Райскин, лютнист Марк Эйдлин (тот самый, который «Евреи пошли!») – устроила альтернативный фестиваль старинной музыки. Альтернативный, поскольку проводился он в знак протеста против того, что Шумилова с компанией не пустили в проводившийся в те дни в Малом зале филармонии, чуть наискосок от собора, аналогичный официальный фестиваль. Американцы тоже чуть-чуть поиграли, и было решено сделать запись. Записывали на привезенную американцами портастудию.
Главным из гостей был старый хиппи – большинство нью-эйджевских музыкантов старые хиппи – флейтист Дин Эвансон, владевший у себя в Юте небольшой фирмой «Soundings of the Planet». Некоторые из записанных пьес – трио Курёхин – Райскин – Шумилов, Курёхин соло и собственные дуэты с Курёхиным – Эвансон издал на компакте-диске вместе со сделанными американцами еще и в Киеве записями с детским хором. На обложке лубочно-китчевые луковки православного собора красовались на фоне снежных гор, а весь диск был снабжен слегка приторным, на мой взгляд, названием – «Music Makes the Snow Melt Down» («Музыка заставляет таять снег»). Под стать были и названия пьес – «Sergey’s Dream» («Сон Сергея») «Leningrad Lights» («Ленинградские огни»), «Perestroika Peace» («Мир перестройки»), «Glasnost Sonata» («Соната гласности»), «Wind Troika» («Ветряная тройка»).
Нью-эйдж в среде джазовых и уж тем более новоджазовых музыкантов считался музыкой – как бы это помягче выразиться – не очень достойной, что ли. В том же 1987 году я брал интервью у приехавшего к нам в Ленинград американского джазового гитариста Пэта Мэтини
[218] и никогда не забуду, как тот чуть не подпрыгнул от возмущения, когда я предположил, что музыка его, пользовавшаяся тогда колоссальной популярностью, эстетически стоит на стыке с нью-эйджем и более того, придает пустому слащавому нью-эйджу легитимность. Я и до сих пор считаю, что отчасти это так, хотя Мэтини – безусловно, музыкант с прекрасным чувством и пониманием самого разного джаза, что он неоднократно доказывал, в том числе и великолепной пластинкой «Song X» с классиком фри-джаза Орнеттом Коулманом.
