Курёхин объявил о своей поддержке на предстоящих осенью 1995 года выборах в Государственную Думу кандидатуры Дугина и снял где-то в районе Таврического сада помещение для предвыборной штаб-квартиры, которое постоянно было заполнено бритоголовыми лимоновцами.
Журналист Михаил Трофименков, осмелившийся опубликовать острокритичную по отношению к новым революционерам статью в петербургской газете «Смена», встретив в проходных дворах на пути из знаменитого здания на Пушкинской 10 к метро «Маяковская» Курёхина, Дугина и тоже обратившегося в национал-большевистскую веру Егора Летова, получил в ответ на свою критику удар в лицо.
Друзья недоумевали, пытались вызвать Курёхина на разговор-объяснение, в глубине души по всей видимости надеясь услышать в непубличной, дружеской обстановке его подлинную мотивацию, если не откровенное признание, то по меньшей мере какой-нибудь намек на провокационный, игривый характер его очередной эскапады. Зная Курёхинский характер, категорически-принципиальную для него невозможность отступать от своей, тем более публично заявленной, позиции, я совершенно не стремился к подобному рода выяснениям. Тем не менее, дважды принял в них участие. В первый раз меня уговорил на встречу Анатолий Гуницкий. Джордж с огромным уважением относился к Курёхину, Сергей платил ему тем же, и Анатолий счел возможным попытаться провести откровенный дружеский разговор. Меня, как старинного курёхинского друга, он позвал для укрепления своей позиции. Второй такой разговор произошел на квартире Сергея Дебижева и кроме Дебижева, меня и Курёхина в нем участвовал врач Владимир Волков (полный тезка известного контрабасиста). Он не был публичной фигурой, но был очень близким другом, его называли Профессор, и Серёжа очень трепетно к нему относился. Волков, к сожалению, довольно скоро тоже умер, ненамного пережив Курёхина. Мы задавали Курёхину вопросы: как ты себя мыслишь в этих категориях? Прокламируемые тобою как друзья-единомышленники люди исповедуют и пропагандируют явно тоталитарные идеи полуфашистского толка, почему ты с ними? Курёхин стоял насмерть, говорил, что национал-большевизм – его по-настоящему искреннее очень серьезное убеждение; что гуманизм и прочие либеральные идеи потерпели полный крах, точно так же, как полный крах для России потерпела десятилетиями господствовавшая в нашем либеральном сознании идея о родстве и сближении с Западом. Америка, утверждал он тогда, готова бомбить Сербию. Слова эти, сказанные в 1995 году, оказались пророческими. Через четыре года именно это и произошло – Запад бомбил Сербию, хотя Курёхин до этого и не дожил. Иными словами, позиция его – в полном соответствии с тогда только-только намеченной, а впоследствии и полностью проявленной дугинской – была откровенно жесткой, националистической, государственнической, антизападной, антилиберальной.
На поверхностный взгляд, пытаясь вспомнить, проследить в прежнем, до радикального политического поворота сознании и поведении Курёхина какие-то корни или ростки того, что случилось с ним в последний год жизни, находишь немногое. До перестройки он, как и весь диссидентствующий культурный андеграунд, исповедовал убежденные антисоветизм, антикоммунизм и западничество. Так предполагалось по умолчанию, таковой была и ориентированная на западные культурные и, соответственно, идеологические ценности художественная практика. У нас в Ленинграде, в отличие от Москвы, почти не было просвещенного и образованного антизападного, националистически-русофильско-почвеннического диссидентства – ну скажем, образца Солженицына, Шафаревича
[281] или того же Дугина. Западничество в нашей среде считалось безусловной и безоговорочной нормой. Чрезвычайно редко встречавшиеся отступления от нее воспринимались скорее как аномалия.
Перестройка была воспринята как однозначное и безусловное благо – а как же иначе? Ведь именно благодаря ей появилась возможность выступать, записываться, издаваться, мелькать в кино и на ТВ, ездить за границу, в конце концов, зарабатывать деньги, о которых еще несколькими годами раньше нечего было и мечтать.
Широкая слава и признание Курёхина практически совпали с крахом КПСС и СССР – напомню, переломный в его карьере «Ленин – гриб» случился в мае 1991 года, за считанные два месяца до августовского путча, симпатии во время которого у Курёхина, как и у всех нас остальных, были безусловно не на стороне антизападно, антидемократически настроенных путчистов. Сблизившийся с Курёхиным в последний год его жизни художник, музыкант и активист национал-большевизма Александр Лебедев-Фронтов считает, что перелом в курёхинском сознании произошел во время событий осени 1993 года в Москве, расстрела парламента России. «Курёхин просто воочию увидел, – говорит он в одном из интервью, – что за привычными интеллигентскими масками скрываются банальные свиные рыла тех “либералов и демократов”, которые с экранов телевизора призывали к расправам и запретам. Эти события породили пропасть отчуждения между ним и подобными “поборниками свободы”».
Я помню этот день, Курёхин был у меня в гостях, мы вместе с тревогой и озабоченностью следили за разворачивающимися на телеэкране драматическими событиями. Не было ни однозначной поддержки, ни категорического осуждения, ни тем более возмущения «свиными рылами либералов и демократов».
После 1991 года в стране сложилась абсолютно новая политическая реальность. Раньше политика, если таковая и была, вершилась где-то далеко в заоблачных кремлевских сферах, а теперь она приблизилась вплотную, по сути дела на расстояние вытянутой руки. Петербургский мэр Анатолий Собчак, с которым Курёхин пересекался на светских приемах, считался одним из самых влиятельных российских политиков и какое-то время – наиболее вероятным преемником Бориса Ельцина. Эта новая политическая реальность Сергея скорее забавляла и развлекала, чем серьезно заботила. Его редкие комментарии по поводу политических событий, личностей и явлений носили типично курёхинский, игровой характер. Помню, как Сергей бесконечно склонял так и этак фамилию Бурбулис
[282]. Он как ребенок забавлялся необычным звучанием этого имени, ему ужасно хотелось с обладателем этого имени познакомиться, куда-то его приспособить, а больше всего – добиться участия Геннадия Эдуардовича в «Поп-Механике». «Человек с такой фамилией далеко пойдет», – постоянно повторял он. Однажды, прослышав, что Бурбулис принимает участие в какой-то встрече в петербургской гостинице «Европейская», ринулся туда, но встретиться с политиком ему так и не удалось.
Постепенно тяга Курёхина к официальным, а то и властным структурам становилась все более и более явственной. Но и тут, как в искусстве, он не шел традиционным путем. Создавать политическую партию или примыкать к существующей, чтобы войти в Думу, ему было так же скучно, как и, совершенствуя свой пианизм, добиваться первого места на конкурсе Чайковского или Монка. В 1992 году Сергей придумал и зарегистрировал Центр космических исследований, смысл и суть которого не были понятны никому, в том числе, кажется, и ему самому. Но в свойственном ему духе изящной и умелой мимикрии под подлинный советский бюрократизм он сочинил пространный устав Центра, который пестрил задачами типа «запуск в космос пилотируемых космических кораблей», «формирование отдела разведки духа с подсекцией контрразведки» и «создание монументального духовного музея внутренней жизни человека». На самом деле внутреннее содержание новой организации было абсолютно неважно, важно было создавать видимость кипучей общественной деятельности, созывать пресс-конференции, давать интервью, рассказывать о грандиозных научных, культурных и политических проектах.
