— Конечно, — киваю я. — Конечно, нет. Я же не прачка и не белошвейка. Я леди Оберлинг. Я утопила твои рубашки в нужнике.
На выражение лица Аяза стоит поглядеть, жаль, что уже темно. Он мне, кажется, еще не верит, но уже начинает понимать, что я способна на всё. Наконец со сдавленным воплем он бросается к шалашу уединения, а я, прикрыв остатки ужина крышкой, отправляюсь спать.
Просыпаюсь от ощущения мужских губ на коленке и вначале не понимаю — сон это или явь. В отверстие в своде шатра проникает шаловливый солнечный луч. Мою ногу нежно целует степная собака — и он уже успел стянуть с меня штаны, в которых я уснула! С визгом, от которого у меня самой закладывает уши, я изо всех сил пинаю степняка, целясь в голову. Гадость, гадость! Попадаю, к сожалению, в плечо — хорошо так попадаю, он отлетает прочь. Продолжая визжать, я выскакиваю из шатра, прихватив покрывало, в которое немедленно укутываю нижнюю часть тела. Достаточно громко? Меня слышно там — в стане?
Похоже, слышно — вон уже сюда мчится хан собственной персоной.
— Уймись, дура, — шипит выползший из шатра Аяз, потирая плечо. — Чего разоралась? Как будто девочка!
От неожиданности я действительно замолчала, уставившись на него. Это кем он меня сейчас назвал? Я что, давала ему повод думать о себе таким образом? Или у него заключение лекаря есть? Или он свечку держал? От злости начала кипеть, и трава вокруг меня вспыхнула языками пламени.
Наверное, всё, что я думала, отразилось на моем лице.
— Я не прав? — осторожно спросил степняк. — Ты девственница?
— Это тебя не касается, — завизжала я. — Больной ублюдок!
Резким движением руки втянула обратно огонь и, сбросив тапки, быстро пошагала прочь, утирая злые слезы. Ух ты — я потушила огонь! Я даже не знала, что огневики так умеют! Меня никогда этому не учили.
Аяз догнал меня, схватил за руку, развернул.
— Вики, прости, я не хотел тебя обидеть!
Я плюнула ему в ноги (хотела в лицо, но прекрасно понимала, что такое мужчина не стерпит) и вырвалась из его захвата.
— Сын, твоя женщина плачет? — угрожающе спросил подбежавший хан.
— Дадэ, иди к бесу, — резко сказал Аяз. — Со своей женой я разберусь сам. Что ты скачешь вокруг нас? Виктория — не Милослава. Она тебе никто.
— Я не позволю…
— На себя посмотри! Ты у нас герой-любовник! Взял в жены покорную девочку, наделал ей детей, а сам двадцать лет представляешь в постели другую. Я со своей женой хотя бы честен.
Таман резко побледнел, а я мне вдруг показалось, что я овдовею прямо сейчас.
— Я взял в жены ту, которая меня любила, — тихо, но очень страшно произнес хан. — И ни к чему ее не принуждал.
Аяз покраснел как мальчишка.
— Я только поцеловал ее, — буркнул он, отводя глаза. — А она орать начала как резанная.
Таман тяжело поглядел на меня.
— Поцеловал, — призналась я. — Но против моей воли.
— Я же обещал, что не причиню Вики вреда.
— Кегершен, — со вздохом произнес хан. — Уймись. Просто потерпи до исхода лета. Не надо орать, если он тебя целует. Пощечину дай, что ли. Он в принципе добрый мальчик, только глупый. Вреда не причинит. Но если вдруг что — я разберусь.
— Дадэ, — холодно перебил его Аяз. — У тебя много дел. Не забывай, что ты — вождь. Уверен, тебе нужно поля проверить, к магам съездить, а не бродить вокруг моего шатра, слушая вопли глупой девчонки.
— У тебя тоже есть дела, — парирует Таман. — Осмотри коней. Рыжая хромает на заднюю правую. У Кунжута что-то со спиной. Лиса на сносях, а ты знаешь, сколько стоят ее жеребята.
— Понял, — отвечает сын. — Сегодня съезжу. Позавтракаю только. Что у нас на завтрак, Вики?
— Не знаю, что у тебя, а я буду доедать вчерашнее мясо, — пожимаю я плечами. — Возможно, там хватит на двоих.
Хан еще раз осматривает нас и уходит по своим делам.
— Успокоилась? — осторожно спрашивает Аяз. — Ты бы бабуши лучше надела. Ноги травой порежешь. У тебя очень нежная кожа.
— Что надела? — удивляюсь я.
— Шлепанцы. Они называются «бабуши». А то, что надето на тебе — шальвары, елек и рубашка. Хочешь поехать со мной смотреть на лошадей?
Совершенно не понимаю этого человека. Он ставит меня в тупик. Буквально пару минут назад он считал меня гулящей женщиной, а теперь как ни в чем не бывало, зовет с собой! А что, если история с Эстебаном дошла и досюда? Тогда он имеет полное право считать меня такой. Да что уж там, я и сама себя такой считаю! Но Эстебана я любила… наверное. А степняка даже видеть противно.
— Шальвары мне коротки, — помолчав, отвечаю я мирно. — Никуда я с тобой не поеду.
— Ну что ж теперь, — вздыхает Аяз. — А у меня всего две рубашки осталось. Мы в одинаковом положении.
— Ты их не выловил?
— Для чего? Носить их больше нельзя. Могла бы просто сказать, что не будешь шить.
— Мог бы спросить сначала.
— Согласен, был не прав, — неожиданно отвечает степняк. — Урок усвоил.
Я совершенно не ожидала такой кротости и оттого будто язык проглотила. И окончательно потеряла слова, когда, позавтракав, он вымыл посуду в ведре.
А потом я снова осталась одна на целый день. Жара быстро стала невыносимой, я спряталась от нее в шатре, который, вопреки всему, оставался сумрачным и прохладным. Интересное устройство, разумное. Вот только дырка сверху зачем? Чтобы воздух свежий попадал? А вот очаг снаружи — не самая лучшая идея. Дождь пойдет — и всё замочит. И останемся мы без еды.
Спустя пару часов я проснулась свежая и бодрая, и даже зной меня радовал. Никаких бурь, никаких ветров, нет снега и вечно хмурого неба — какая благодать. Вот только рубашка мокра от пота — а другой у меня нет. Оглядевшись по сторонам — нет ли кого поблизости — я набрала ведро воды, скинула одежду и вылила воду на голову и тело. Аяз, кажется, говорил, что воды достаточно? Натянув славскую рубаху (предварительно оторвала от нее рукава), прополоскала одежду и развесила на крыше шатра сушиться. Солнце и ветерок высушили ее за пару часов.
Понюхав кувшин с желтоватым густым молоком, я решила, что до завтрашнего дня оно не доживет, и поставила вариться кашу. Не самая лучшая еда для такой погоды, но что делать — не пропадать же добру. Хотя из остатков молока можно было бы сделать простоквашу или даже сварить творог. А можно и оладьей напечь. Интересно, едят в Степи оладьи?
17
К вечеру Аяз принес мне подарки: еще одни шальвары, на этот раз цвета небеленого льна с чудесной вышивкой — настоящее произведение искусства, пару тонких полупрозрачных рубашек и широкий кожаный браслет, сплошь расшитый золотыми бусинками. Я потрогала их пальцами и даже покусала зубом — неужели настоящее золото?
