Плавать я научилась еще в детстве, когда впервые (фактически конечно во второй раз) гостила в Славии. Первый раз мне не было и трех лет. Вода была теплой, как парное молоко и нежной, словно мамины руки. Вдоволь накупавшись (краем глаза я поглядывала на степняка: сидел как истукан, ни разу не шевельнувшись) вышла на берег, скинула сорочку, натянула на мокрое тело шальвары и елек. В темноте мой наряд казался почти пристойным.
— Готова? — спокойно спросил Аяз, когда я подкралась к нему со спины, думая его напугать. — Можно смотреть?
Я только досадливо вздохнула. Вода разморила меня, в теле чувствовалась приятная тяжесть. Запрокинув голову и опершись затылком на мужское плечо, я смотрела на бесконечно глубокое небо до тех пор, пока звезды не закружились в хороводе. Наотрез отказалась просыпаться, когда он снимал меня с лошади, даже слыша где-то далеко чужие голоса.
- Ты ее убил?
— Она спит.
— Предупреждать надо, когда уезжаешь. Давай помогу, уронишь.
— Не трогай мою женщину.
— Думай, о чем говоришь, она мне как дочь.
— Хотя бы не смотри.
— Закрыл глаза… У нее на ладонях всё ещё нет брачных меток. Ты понимаешь, что любой сможет потребовать ее на Хумар-дане?
— Молчи. Я дал слово.
— Значит, сделай так, чтобы она сама к тебе пришла. Хватит церемоний.
— Мне твои советы без надобности. Ты свою шабаки потерял.
— Потому что был слишком мягким. Не повторяй моих ошибок.
20
Никогда не думала, что я это скажу, но степные шатры мне по душе. Они теплые ночью и прохладные днём, они уютные. В них можно предаваться безделью с особым наслаждением. Они достаточно большие, чтобы не чувствовать тесноты, и в то же время совсем маленькие — не разбежишься по разным комнатам, даже во сне невольно прижимаешься друг к другу. Одно плохо: проклятый войлок почти не пропускает звуков. Мне так и не удалось до конца подслушать разговор Аяза с отцом. Но и того, что я узнала, довольно: всё упирается в проклятые брачные метки. Я, разумеется, была уверена в своем… хм… мужчине. Он меня никому не отдаст. Но и быть предметом раздора мне не хочется.
Степняк упал на покрывала рядом со мной, привычно уже подмяв меня рукой себе под бок. Я так же привычно выбралась из-под его тяжести и положила голову на плечо. Он уснул сразу, а мне было тревожно. Ой, мамочки, что же делать?
Нет, мама тут не помощник. При всех своих прекрасных качествах есть у нее дурная привычка полагаться на течение, сомневаться, чего-то ждать. Папа называет это женской мудростью, дядя Кирьян — страхом кому-то не угодить. А вот бабушка Линда — она бы нашла выход. Да она и нашла — мама рассказывала, что Линда всегда советовалась со свекровью. Вот и я, пожалуй, с Наймирэ завтра поговорю. Аяз-то упрется рогом, что он мужчина, он всё решит. Ага, решит он. С половиной племени перессорится. Нет, я не считала себя завидной добычей, но, выросши в мужском обществе, немного понимала мужской характер. Насолить приятелю — первое дело; болезненно поддеть — хороший тон. А я разменной монетой быть не нанималась, мне и одного претендента на руку, сердце и невинность достаточно.
И вот тут-то у меня в голове и щелкнуло. Будь я искушена в постельных делах, будь я хоть чуть-чуть опытна, стала бы я противиться? Или давно бы уже отдалась в его чуткие руки? Увы, ответить на этот вопрос мне не дано.
Ханский шатер большой, даже огромный. В нем легко выпрямиться в полный рост. На полу там лежат узорчатые ковры, а место для сна отделено перегородкой. Внутри приземистый длинный столик с выкупной резьбой и подушки рядом с ним; у стены низкий шкаф из полированного дерева с посудой. Надо же, а я думала, здесь вообще не бывает приличной мебели. В шатре хозяйничает девочка лет одиннадцати на вид. У ног ее ползают два малыша.
По Наймирэ нельзя сказать, что она мать взрослого сына. Она выглядит живой и молодой. В черных волосах нет седины, лицо гладкое, белозубая улыбка располагает к себе. Талия перетянута алым с золотом поясом. Наймирэ одета более свободно, чем остальные виденные мной женщины. У нее открыты руки и сорочка под елеком почти прозрачна. Понятно, откуда взялись мои вещи. Из "спальни" раздаётся воинственный крик и шум борьбы. Мне это знакомо — братья никогда не сидели спокойно.
— Сколько у вас детей? — невольно вырвалось у меня. — Талия такая тонкая!
— Девять, — еле заметно поджав губы, ответила мать Аяза. — Но выносила я только шестерых.
Я нахмурилась: что-то подобное я слышала в дилижансе. Вот, значит, какие обычаи у степняков? Меня тут же охватило острое желание развернуться и уйти прочь, наплевав на всё.
— Не надо волноваться, Кегершен, Аяз не похож на своего отца. Он не разобьет твоё сердце.
— Но обычаи…
— Время идёт, степь меняется, — задумчиво произнесла Наймирэ. — Таман не привел в шатер ни других жен, ни наложниц. Это неслыханное почтение ко мне. Раньше никто так не делал.
— А трое детей из воздуха появились? — ядовито полюбопытствовала я и тут же захлопнула рот.
Это тебе не Аяз, эта женщина — жена того самого страшного хана, который до сих пор пугает тебя до икоты. Если уж она с ним живет, причем явно не выглядит ни забитой, ни несчастной — значит, она сильная.
— Это жизнь, девочка, — вздохнула степнячка. — Но что же мы стоим? Выпей чаю.
— Если только настоящего чаю, — поспешно сказала я. — Без жира и соли.
Аяз как-то принес мне попробовать местный «чай» — меня от него натурально стошнило, а эту собаку степную едва от смеха не порвало. Ох, как я ему тогда врезала половником! Он, правда, почти увернулся — и шишки не осталось. И даже сумел захватить меня врасплох и облапать, за что получил второй раз.
— А что ты думаешь о каве?
Я наморщила лоб: такого напитка я не пробовала. И, признаться, пробовать не хотела. Наймирэ принесла из шатра полотняный мешочек, от которого остро пахнуло знакомой горечью.
— Кофе! — с восторгом выдохнула я.
Не то, чтобы я любила кофе, но этот запах напомнил мне о доме, когда мама, сидя в гостиной, пила черный напиток из тонкой фарфоровой чашки с золотым ободком. Она в нарушении всех правил разбавляла его молоком.
— Признаться, я не понимаю, как можно это пить… Но Таман любит, — несколько растерянно сказала степнячка, и я едва удержалась, чтобы не выхватить у нее из рук заветный мешочек.
— Можно я сварю? — умоляюще взглянула на Наймирэ я.
Она с облегчением отдала мне принадлежности для кофейной церемонии. У нее были примитивная ручная мельница и подкопченая медная джезва, весь вид которой буквально кричал о том, что ее используют часто.
Я вытащила из очага плоский камень, раскалила его и высыпала на его поверхность горсть зерен. Я не раз делала напиток для мамы: мой острый нюх позволял по запаху определять идеальную прожарку. Потом смолола зерна в каменных жерновах, на глаз засыпала в джезву, налила студеной воды. Наймирэ внимательно наблюдала за мной, покачивая головой.
