— Зачем тебе грудь? — наконец, растерянно выдавливаю я.
— Смотреть. Трогать, — сглотнув, отвечает он. — Руками. Губами. Хочу.
— У меня нет груди, — пожимаю плечами я. — Там и смотреть-то не на что.
— Я найду, — обещает он.
Я не понимаю, что он задумал, но так даже интереснее. Вреда он мне не причинит, это точно. Наверное, это будет такой массаж. Почему бы и нет?
— Ты уверен? Это всё, чего ты хочешь?
— А ты согласна? — хрипло спрашивает он, уже раздевая глазами.
— Я принимаю твои условия.
Его рука тянется к елеку, но я уворачиваюсь.
— У меня мясо на огне, — напоминаю я. — Не сейчас. Вечером.
— Мясо, — бормочет он. — Какое к бесу мясо?
— Нормальное мясо. Ты его сам принес вчера. Говядина. На обед и ужин. Или ты решил держать сурим прям по-серьезному?
— Ладно, — вздохнул Аяз. — Я сильный. Я выдержу. Вики, я тогда поеду по делам. Коней там посмотрю и всё такое. Буду вечером.
Я киваю. Беги-беги. От себя не убежишь.
Чуть позже ко мне пришла Наймирэ с небольшим сундуком в руках.
— Подарок тебе, — сказала она. — Я всё равно не знаю, как этим пользоваться.
От сундучка доносятся умопомрачительные запахи. Дрожащими руками я открываю крышку и взвизгиваю от радости. Специи! И кофейные зерна.
— Наймирэ-тан, — бормочу я в забытье. — Разве можно хранить зерна кофе и палочки корицы в одном коробе с перцем и кардамоном? Нет, это еще ничего… но здесь же зира и кориандр! И имбирь! Кофе впитывает запахи!
Я сунула нос в ящик и, не удержавшись, расчихалась. Словно сумасшедшая, я перебирала свои сокровища.
— О, кофе я положу с корицей. А для трав нужно сшить мешочки. А еще лучше добыть стеклянные банки с деревянными крышками. А то я целыми днями чихать буду. О богиня, здесь красный перец! Но откуда?
Сияющими глазами я взглянула на Наймирэ.
— Спасибо, спасибо, спасибо! Можно я вас обниму?
Степнячка раскидывает руки, принимая меня в свои объятья. Ее волосы почти такие же мягкие, как у мамы, только пахнут по-особенному. Травой какой-то…
— Наймирэ-тан! Вы красите волосы! — восклицаю я, не подумав. — Хной пахнет!
Степнячка отпрянула от меня, не зная, плакать или смеяться.
— Крашу, — нехотя признает она. — Я наполовину седая после того, как Таман уезжал в Галлию. Думала, он не вернется. Или привезёт ее. Не так-то просто оставаться молодой, красивой и желанной. Но нужно. Я хочу, чтобы мой муж не смотрел ни на кого другого.
— Простите, — прошептала я. — Мне очень стыдно.
— За что? Ты-то в чем виновата?
Наймирэ садится рядом со мной и молча смотрит в огонь.
— Никто не виноват. Так сложились звезды. Милослава там, далеко. А я здесь, близко. И буду рядом всегда, когда он протянет руку. Может быть, однажды он поймёт, что я для него важна. Или нет.
Я не знала, что и сказать, как утешить её, поэтому занялась тем, что умею делать лучше всего: готовкой.
Раз у меня есть специи — сегодня на обед будет огненная похлебка, которую мы любили варить зимой в замке Нефф. Аяз — рачительный хозяин. В берестяном коробе его шатра можно найти и сушеные томаты (их еще можно коптить в березовом дыму), и дольки чеснока, и лук, и муку. Быстро замесила тесто, слепила комочки и обжарила их в масле. Закинула в кипящий бульон томаты, лук и травы. Чеснок и специи добавлю в конце, как и хлебные шарики.
Наймирэ внимательно наблюдает за мной:
— К чему такие сложности? Ты три часа колдуешь над похлебкой, которую съедят за пять минут.
— А для чего нужны танцы, музыка, пение? Для чего нужна красивая одежда? Можно ведь завернуться в кусок холстины.
— Красивая одежда радует взгляд, а искусство — душу.
— А вкусная еда радует тело, — улыбаюсь я. — Тем более, если готовить с душой. А вы не держите сурим, Наймирэ-тан? Попробуете?
— Мой сурим окончен, Кегершен. Я уже получила, что просила. С нетерпением попробую.
Я отвела глаза. Тут и спрашивать не о чем. Понятно, чего она просила: добрую жену для сына. И как мне ей доказать, что я просто люблю готовить? Что делаю это для себя, а не для Аяза…
Наймирэ съедает две тарелки. Она признается, что съела бы еще, но больше не влезает. И без того живот надулся. Разумеется, я немедленно приглашаю ее приходить чаще. Мне не сложно сварить чуть больше, тем более, что котелок всегда получается полупустой.
— Коварная, — стонет женщина. — Ты хочешь, чтобы я растолстела? Нет, так нельзя. Я стану огромной, как верблюд! Невозможно удержать свой язык от твоей похлебки!
Я улыбаюсь во весь рот. Как же это приятно слышать!
Достаю муки, козьего сыра и масла: отчего бы не испечь еще и лепешки?
Аяз появляется, когда уже совсем стемнело. Он усталый, потный и пыльный. Длинные волосы слиплись и висят сосульками. Кто же так ходит? Придется его заплетать. Встаю, чтобы зачерпнуть ему воды из бочки. Он с удовольствием подставляет голову и плечи под струю, умывается, фыркая как конь. Рубашку бросает на крышу шатра.
— Оставь, я постираю, — говорю я, сама не веря своим словам.
— Не надо, что ты, — пугается Аяз. — У меня есть руки, я сам. Или матери отнесу.
— У твоей матери кроме тебя девять человек, — напоминаю я.
— Пять, — рассеянно поправляет степняк, кружась рядом с котелком и принюхиваясь. — Рухия уже замужем, а Эмирэ и Сахи достаточно взрослые, чтобы заботится о своей одежде сами.
— И отец, — напоминаю я. — Он тоже сам?
— Нет, ему некогда, — вздыхает Аяз. — Ты меня покормишь, женщина? Пахнет очень вкусно.
После рассказов его матери мне льстит его одобрение, и я с удовольствием кормлю мужа. Он в восторге от "огненной похлебки" и предлагает мне сварить ее на празднике, где женщины будут хвалиться своими умениями. А что, мне тоже нужно что-то подготовить? Петь я не умею, местных танцев не знаю. Вышивка, шитьё — это не ко мне. Но варить похлебку? Нет. Я придумаю что-то более интересное. В конце концов, все захотят есть. Еда — такое же искусство, как танцы.
Но Аяза больше не интересуют мои планы на Хумар-дан. Он настойчиво тянет меня в шатёр. Его глаза влажно блестят в полутьме.
— Ты обещала, — нетерпеливо говорит он, усаживая меня на подушки. — Ты сказала, вечером. Уже вечер.
Я замираю, не зная, что делать дальше. Снять самой одежду? Нерешительно подношу руки к пуговицам, но Аяз останавливает меня.
— Я хочу сам.
Ой, да пожалуйста! Все равно темно и ничего не видно!
Аккуратно расстегивает и снимает елек, гладит ключицы шершавыми пальцами. Внутри меня начинает медленно разгораться огонь. Осторожно он берется за ворот сорочки и вдруг резко, одним рывком разрывает пополам тонкую ткань. Я взвизгиваю от неожиданности и закрываю обнаженную грудь руками.
