И тут случилось то, чего я не ожидала увидеть. Хан смутился, отвел глаза и, кажется, даже немного покраснел.
— Извини, — пробормотал он. — Будьте осторожнее.
— Все претензии к Аязу, — насмешливо ответила я и, хихикая про себя, отправилась жарить кофе.
Больше мы с ханом не разговаривали.
Вернулся Аяз и уселся рядом с отцом, недоверчиво поглядывая на меня. Он что, и вправду ревнует? Вот глупый! Села рядом с ним и принялась кормить, не стесняясь больше ничего. Брови хана медленно поползли вверх.
— Молодец, — кинул он сыну.
Выпил свой кофе и собрался уходить. Я немедленно пнула супруга по коленке.
— Что сидишь? — прошипела я. — Поцелуй меня, пока он не ушел. Пусть хан видит, что у нас всё хорошо!
Аяз, не помедлив ни секунды, облапал меня и впился губами в мой рот. Когда он, наконец, выпустил меня, я тяжело дышала и едва стояла на ногах, цепляясь за его рубашку.
— Я немного не это имела в виду…
Степняк тут же поцеловал меня по-другому: нежно, едва касаясь, гладя пальцами скулы и перебирая волосы.
— Так лучше? — выдохнул он, пристально глядя в глаза.
— Да… нет… Я запуталась.
— Не волнуйся, отец и так всё понял. Ни одна жена не будет кормить мужа, если он ей не мил. Никто не может ее принудить.
— Ах ты обманщик, — взвизгнула я. — А раньше сказать не мог?
— И упустить возможность тебя поцеловать? Я что, дурак?
Смеясь, он ловко увернулся от моей оплеухи; впрочем, я и не хотела попасть, так — пугала.
— Я уезжаю, — крикнул он, отскочив в сторону. — Буду вечером.
— Куда?
— Не могу сказать. По делам.
— А ну стой, — топнула ногой я. — Дай я тебя заплету. А то ходишь лохматый.
Он сидел смирно, пока я причесывала волосы, а я ворчала:
— Уезжает он… А мне одной сидеть? Чем тут прикажешь заниматься? Обдумывать план побега?
— Не надо, — встрепенулся муж. — Что ты хочешь делать? Что тебе привезти?
— Не знаю… иголка с нитками, ты говорил, где-то есть. У тебя рубашки порвались и подушки ветхие, зашью. Книг привези. И чернила с бумагой.
— Понял. Рубашки не трогай, мать зашьет. Она лучше умеет.
Я легонько стукнула его расческой.
— Ну не настолько я криворукая, чтобы рубашки не заштопать. Если я не люблю шить, это не значит, что я не умею, понял?
— Понял. Я заеду к матери, может, у нее что-то найдется. А вечером принесу тушь, и мы будем рисовать знаки.
Знаки, знаки… может и не надо их рисовать? Если всё остальное так же приятно, как то, что было вчера… проще заполучить их естественным путём. Это будет познавательно. И зажигательно. Да нет, бред. Не могу же я действительно этого хотеть? Это же порочно, запретно… и совершенно великолепно!
Я со вздохом оглядываю котелок с подгоревшей кашей: так просто его не отмыть. Надо на речку. Ладно. Аяз притащил много посуды. Завтра попрошу его съездить. Или вечером. Искупаться не помешает. А пока я набираю воды из бочки, нагреваю ее и пытаюсь придумать, как извернуться и помыть голову самостоятельно. Раньше-то Аяз помогал, а теперь пропадает где-то целыми днями.
Как же трудно без мыла! Вспомнить бы, как мать его варила! И почему я всегда сбегала из дома? Запахи? Подумаешь! Это я еще тогда паленый и мокрый войлок не нюхала!
— Помочь? — раздаётся голос Наймирэ. — Давай полью.
— Буду премного благодарна.
— А почему ты в банью не пошла? — любопытствует женщина.
— Куда-куда?
— Мой жадный сын тебе не рассказал, что мы не дикари и любим мыться? У нас есть специальные шатры — баньи[2]. У семьи хана он отдельный, туда чужие не ходят.
Я сердито скрипнула зубами. Ну Аяз! Обманщик! Хотя справедливости ради, он и сам мылся как я — из бочки или на речке, и воду мне не ленился привозить.
Банья была на вид обычным шатром, только с деревянными дверями. Ну конечно, я видела такие двери раньше! Пол внутри тоже был из деревянных реек. Посередине баньи стояло большое деревянное корыто, рядом — бочка с водой. Вокруг несколько лавок; на них полотнища и разные горшочки.
— Здесь притирания для кожи и волос, — объясняет Наймирэ. — Есть специальные настои для рук, чтобы кожа нежная была. Вот эта травка удаляет волосы на ногах, под мышками… да везде. Здесь есть краска для бровей, но тебе не надо. Для волос она тоже подходит. Подожди, я сейчас принесу дрова и камни и погрею воду.
— Не надо, я сама.
Ничего сложного — воду согреть я могу и без дров!
Наймирэ, чтобы не смущать меня, удалилась, предупредив, что будет недалеко: только позови. Пока грелась вода, я принялась с интересом изучать горшочки. Удалять волосы? Хм. На севере тоже удаляли… перед свадьбой и вообще. Только воском или пинцетом. Бррр. Я пробовала однажды — ужасно больно. Оборотнем быть не просто: волос у нас не мало. И на ногах, и там… ну где всё равно никто не видит. Кажется, Аяза вчера это не смущало. Намазала зеленой кашицей ноги, немножко посидела на лавке. Не жжет, не щиплет. Как узнать, что пора смывать?
— Наймирэ-тан!
— Да, Кегершен? Чем помочь?
— Сколько держать траву от волос?
— Минут пять достаточно.
— А что, у вас все женщины волосы удаляют? — этот вопрос интересовал меня всё больше.
Вдруг Аяз был в ужасе от моей волосатости, но постеснялся мне сказать? Может, он теперь больше не прикоснется ко мне?
— Конечно нет. Это — мои настои и мои травы. Обычно женщины не утруждают себя… Не все любят своих мужей. Не все хотят дарить им радость. Многих выдали замуж против воли. Да и вообще, признаться честно, старшее поколение не понимает этих тонкостей и дочерей не учат. Моя Рухия ухаживает за собой. Ее муж и не глядит на других женщин.
Я смыла с ног кашицу, с наслаждением видя, какая гладкая стала кожа. Подумала и намазала везде.
— Вы любите Тамана, да? — не удержалась я.
— Только его. Я всегда видела, что он великий вождь. Я ведь немножко оракул[1]. И всегда знала, что буду его женой. Вот только и не подозревала, что сердце моего мужа заберет другая. Прости, Кегершен. Ты единственная, кому я могу это рассказать. Они не поймут.
Она передернула плечами.
— Твоя мать… она красивая. Умная. Я старалась быть лучше ее.
— Вы ее красивее, — честно заметила я. — Волосы длиннее и грудь больше.
— Волосы, грудь, — засмеялась степнячка. — Какой ты еще ребенок!
— Ну хорошо, — вздохнула я. — Признаюсь. Моя мама — жуткая трусиха. Она всегда старается всем угодить и жутко боится ссор. А еще она очень брезглива. Любая пылинка или пятно приводит ее в отчаяние. И ее тошнит, когда дети… ну какаются. Близнецов всегда купали отец или няньки. Не смогла бы она здесь жить.
