Прогуляться и правда стоит, пока я не начала есть себя поедом. Аяз хитрый. Не зря его змеем прозвали. Как он ловко всё устроил — и украл меня, и отца убедил, и своей сделал. Не для того ли он со мной спорил, чтобы я сама дала то, что ему нужно? Быстро же он догадался, что я упрямая и всё наоборот делаю. Не ласкою добивался, а коварством. Да я сама хороша — с радостью в его сети поплыла. На себя и сердиться стоит, не на него.
Степняк таскал меня от одного навеса к другому, скупая всё, на что глаз упадёт. Сорочки, пару новых шлепанцев, звонкие браслеты, серьги с искрящимися камнями, налобную ленту, расшитую речным жемчугом. Хотел, чтобы я полушубок овчинный примерила, но я заартачилась. Против моей воли глаз цеплялся за то, что раньше я замечать не хотела: за заплаты и грязь на шатрах, за объедки и кости, бросаемые прямо на землю, за натруженные, морщинистые руки степнячек, за высокомерие мужчин по отношению к своим женщинам.
Встретили мы и Тамана-дэ. Рядом с ним стояла какая-то молодая женщина — пока молодая — и, улыбаясь, что-то говорила ему, смело положив руку на плечо. Наученная горьким опытом, поинтересовалась у Аяза:
— Это его сестра? Племянница? Дочь?
— Нет, — сквозь зубы ответил Аяз. — Это не родственница.
Вот так. Сколь бы прекрасна не была Наймирэ, хан позволяет другим женщинам себя завлечь. Пусть между ними, возможно, и нет ничего больше, чем прикосновения и улыбки, но за Наймирэ мне больно, как за себя. Не заслужила она этого.
Сегодня Аяз говорит, что любит меня. А завтра его завлечет та, которая красивее, моложе и не такая упрямица, как я. А всю жизнь ловить внимание мужчины и жить лишь им одним — это не для меня. Я не степнячка. Я — леди Оберлинг. Девушка, к ногам которой пал сам король Галлии, известный своими высокими моральными принципами.
Лавка с кухонной утварью ненадолго развеселила меня. С хищной радостью вцепилась я в сковородку и со стонами восторга перебирала чашки и тарелки.
— А я-то покупаю ей драгоценности, — хохочет рядом Аяз. — А надо было сковородку! Вот я баран!
С сожалением я отхожу от лавки, впрочем, не выпуская из рук сковороду.
— Что же ты? — удивленно спрашивает степняк. — Давай купим чашки! И блюдо! И эти голубые тарелки — они же понравились тебе?
— Зачем? — пожимаю я плечами. — Куда я их поставлю? Сложу в подушку? У меня даже шкафа нет… Вот сковородка — это вещь!
Аяз замолк, о чем-то раздумывая, а я оглядывалась вокруг. Сколько народу! Я никогда не видела столько степных мужчин разом! Обычно в стане были одни женщины. И гостей я вроде не вижу. Что бы ни говорили, а никаких кнесов, кроме Василевского, я пока не встретила, может быть, они в толпе затерялись? А вот эта голова, возвышающаяся над толпой, мне определенно знакома, да-да!
— Герхард! — закричала я, дергая Аяза за рубаху. — Там Герхард!
— Я видел, — сдержанно ответил мне степняк. — И что с того?
— Как что? — удивилась я. — Он же наверняка меня ищет. Это же мой Герхард!
— Я запрещаю… — начал было Аяз, но я, уже не слушая его, бросилась вслед за огромным медведем.
Догнать его было непросто — уж очень много народу, и меня совершенно не видно и не слышно в толпе. Хорошо, что он — будто ель-великан среди березовой рощи! Добежала, дернула за рукав. Герхард повернулся и уставился на меня, словно на призрака.
— Будь я проклят, живая! — заревел он, стискивая меня в объятиях. — Виктория, слава богине!
Он вертел меня и осматривал со всех сторон, словно желал убедиться, что я не лишилась никаких частей тел. Оттащил в сторону, за шатры, чтобы никто не помешал, а там уже встряхнул за плечи так, что зубы клацнули.
— Что же ты наделала, девочка! — горестно сказал он. — Что же ты наделала!
— Я наделала? — неприятно удивилась я.
— А кто, я? Ты живая, здоровая, не в цепях — а кнес Градский там к государю ездил, испросил дозволения войско собрать. Еще немного, и на Степь войной пойдёт! Насилу его кнесы отговорили прямо в праздник напасть, когда никто не ждет! А ты тут развлекаешься!
— Почему сразу развлекаюсь? — помрачнела я.
— Одета по-ихнему, несчастной не выглядишь, — перечислил Герхард — И мужчиной пахнешь, сил нет. Я ведь так и знал, что это тот, из дилижанса, тебя украл. Или сама за ним пошла, признавайся? Да нет, ты, конечно, девка бедовая, но не подлая. Втихаря бы не сбежала!
— Руки от моей жены убери, — раздался сбоку свистящий шепот и щелчок кнута.
Мы обернулись.
— Аяз, ты чего? — удивилась я. — Это же мой оруженосец. Я же рассказывала.
— Да хоть славский государь, — выплюнул бледный и злой степняк, сжимающий в руке плеть. — Еще раз увижу, что он к тебе прикоснулся, я его убью. А тебя… тебя накажу. Ты моя, запомни это.
Герхард шустро отскочил, а я остолбенело смотрела на всегда ласкового и веселого мужа.
— Я не объяснил тебе, голубка моя, что убегать от мужа к чужому мужчине — не допустимо, — холодно сказал Аяз. — И только поэтому я тебя прощаю. Если это повторится хоть раз — будем разговаривать по-другому.
— Что-о-о? — возмутилась я, топнув ногой и поджигая в ярости траву вокруг. — ТЫ меня прощаешь? А не много ли ты на себя взял, драгоценный мой? Ты не забывай, я не ваша степная женщина, я не позволю на себя поднимать ни голос, ни тем более руку! Я леди Оберлинг, изволь считаться со мной!
— Я бы на твоем месте сейчас заткнулся, — прошептал Герхард. — Раньше надо было думать, что ты — леди Оберлинг. Не беси его еще больше.
Я поглядела на искаженное яростью лицо Аяза, на его гневно раздувающиеся ноздри и окаменевшую шею с пульсирующей веной на ней и аккуратно втянула огонь обратно. Сделалось страшно.
— Мы поговорим о твоем поведении позже, — тихо и спокойно сказал степняк. — Сейчас не время и не место.
И только теперь я увидела, до чего ж он похож на Тамана! Мне стало зябко, словно огонь, горящий внутри, вдруг спрятался и утих. Обхватила себя руками, поежилась. Нет, на Герхарда я теперь даже взглянуть боюсь!
Аяз усилием воли заставил себя успокоиться, его лицо разгладилось, расслабились плечи. Он подошел и приобнял меня— я вздрогнула и шарахнулась от него.
— Напугал? — тихо спросил он. — Прости, голубка. Я погорячился.
Погорячился? А в следующий раз он не сдержится и ударит меня? Возможно, и кнутом?
— Прости, — повторил он, гладя мое лицо холодными пальцами. — Я — ревнивый дурак.
Он попытался поцеловать меня, но я отвернулась, и его губы скользнули по щеке. Злость снова вспыхнула в его взгляде, и он, силой удерживая подбородок, прижался губами к моему рту.
— Не позорь меня, женщина, — прошептал Аяз. — Улыбайся, а не то завтра вся Степь будет говорить о том, что мы поссорились из-за галлийского медведя!
