Я кивнула, перестав вырываться. Позволила ему поцеловать меня и даже изобразила на лице улыбку. Значит, я позорю его? Может, и так — откуда мне знать. Я не степнячка, я не знаю их обычаев и правил поведения. И что-то мне подсказывает — вряд ли захочу узнать. Нет, никогда мне не стать покорной рабыней мужчины!
— Иди в шатер к Эмирэ, — велел мне Аяз. — Я поговорю с Герхардом. Иди, там твой рис наверняка уже сварился. Все захотят его попробовать.
Я молча кивнула. Конечно, сварился. Да и плевать на него, на рис, на чай, на лепешки! Кому он нужен, этот рис?
Мой путь лежал мимо конной ярмарки. Я увидела среди лошадей Ведьму. Конечно, Аяз не собирался ее продавать. Ближе к вечеру должны были начаться скачки, и он хотел участвовать. Кобылка узнала меня, потянулась мордой к моим рукам. Решение пришло само собой. Отвязала поводья, проверила упряжь, повела лошадь за собой. Хватятся меня не сразу, где река, я представляю.
— Далеко собралась? — раздалось за спиной.
Я подскочила, сердце заколотилось так, что в груди стало больно. Всего лишь Наймирэ. Хвала богине, что не Аяз.
Обернулась, поглядела ей в глаза.
— На тебе лица нет, — сказала Наймирэ тихо. — Что случилось, Кегершен? Кто тебя обидел?
— Я сама себя обидела, — с горечью ответила я. — Размечталась о несбыточном.
— Я поговорю с Аязом, — кивнула женщина. — Прошу…. Дай ему шанс!
— У него было гораздо больше шансов, чем он заслуживает, — покачала головой я. — Не надо ни с кем разговаривать.
— Что бы он ни натворил, не уходи, не руби сгоряча, — попросила Наймирэ. — Он ведь с ума по тебе сходит. Если ты его хоть немного… если он тебе хоть чуточку нравится — останься. Ты ведь сама пожалеешь, если уйдешь!
Я молчала, колеблясь. Может, она и права. Может, мы оба погорячились. В конце концов, ничего страшного не произошло, просто не поняли друг друга. Да ведь коли догонит — мало мне не покажется. Страшно даже представить, что будет тогда.
Нехотя кивнула, опустив плечи.
— Наймирэ-тан… Наймирэ-нэ! Проводите меня до шатра, я, кажется, немного заблудилась.
Ярмарка потеряла для меня всякую прелесть. Множество народу толпилось у моего навеса — все хвалили рис. Он кончился как-то очень быстро, в то время, как другие поварихи громко нахваливали свои блюда и бросали в мою сторону злобные взгляды. Щеки уже болели от натужной улыбки. У ног бренчал целый мешок с монетами: оказывается, я не просто всех угощала, а торговала едой. Мой первый в жизни заработок! Отец бы мной гордился! Вернусь в Галлию, открою кафе. Назову его… как-нибудь назову. К примеру, «Кегершен». И плевать на брачные метки, кому какое дело до них! Буду готовить местные сладости и экзотические степные блюда.
Распродав всё до последней лепешки, мы с Наймирэ, активно мне помогавшей (скорее всего, она просто боялась оставить меня одну), отправились смотреть на скачки. Аяз примчался третьим, но расстроенным не выглядел. В другое время я бы с удовольствием поглазела на красивых полуголых юношей — на лошадях они были босыми, в одних лишь шальварах, больше похожих на исподнее бельё, да и скакали без седла, а после еще и всяческие трюки выделывали. Но приходилось то и дело загонять внутрь непрошенные слезы. Вопреки разуму, хотелось, чтобы Аяз просто подошел ко мне и крепко обнял — мне бы сразу стало легче.
И он действительно подошел.
— Злишься? — тихо спросил он.
— Нет, — так же тихо ответила я.
— Заплети мне волосы, мешают!
Я взяла у него из рук расческу и принялась приводить в порядок его шевелюру. Пыли в волосах было немеряно, и неудивительно — при скачках порой и всадников-то видно не было от взметавшейся из-под копыт земли и песка. И сам он был настолько грязный, что струйки пота оставляли следы на спине и груди. Я заплела ему тугую косу и перевязала кожаным шнурком.
— Поцелуй меня, — попросил он, обернувшись. — У меня в груди больно, когда ты так на меня смотришь. Подожди, я только лицо оботру.
— Как смотрю? — спросила я.
— Как вначале, — признался он. — Как на чужого. Поцелуй меня. Я хочу снова поверить, что ты моя.
Он обтерся рубашкой, но чище не стал — только пыль и пот по лицу размазал, а после стоял и долго сжимал меня в объятьях. Я чувствовала, как тугой холодный комок, стоящий в груди, начал медленно растворяться.
Да с каких это пор мне вообще стало важно, что он чувствует? С какого момента я перестала радоваться, задевая его злыми словами? Отчего я обуздала свои уста, отчего удерживаю слова, которые вертятся на языке — не из страха, а из-за нежелания причинить боль?
— Сейчас мой танец, голубка, — отпускает меня Аяз. — Смотри на меня. Не спускай глаз!
Да разве я отвожу глаза? Это ведь и не танец — демонстрация грации, ловкости и силы. Зрелище невероятной красоты и устрашения. Среди зрителей такая тишина, что слышно лишь дыхание людей и щелчки кнута. И какие бы движения степняк не делал, какие бы прыжки не совершал — он всегда находил мои глаза. Этот танец для меня.
29
Праздник продолжался, но у меня, непривычной к столь насыщенным событиям, уже подкашивались ноги. Я видела, что Аяз хочет еще биться на саблях, укрощать диких жеребцов, хочет пить вино, бочку с которым прикатили юноши. Ему по душе эта суматоха и толкотня, он горяч и полон хмельного задора, который он так долго сдерживал.
— Ты точно не хочешь, чтобы я с тобой пошел? — в очередной раз спрашивает он.
— Я вполне способна дойти до своего навеса самостоятельно, — в очередной раз заверила его я. — Мне просто нужно выпить чаю подальше от толпы.
— Нет, — покачал головой Аяз. — Пойдем вместе. Вдруг тебя кто-то обидит? Бес с ним, с праздником. Будет в моей жизни еще и не один.
— Оставайся и веселись, — вмешивается Наймирэ. — Я пойду с Кегершен. Мне всё равно уже пора к детям.
В Хумар-дане участвуют только взрослые. Дети и старики остаются в своих шатрах. Я опять забыла, что у Наймирэ — семеро детей в шатре. Конечно, трое — два сына и Эмирэ — почти самостоятельны, но младшему едва минуло три.
Мы медленно бредем по усыпанной объедками и мусором дорожке вдоль опустевших шатров и навесов. Здесь тихо — слышны только визги собак, которые подбирают кости и негромкие переругивания редких женщин, складывающих вещи, которым не нашлось покупателя. И это мне тоже не нравится: все мужчины там, на празднике. А их жены и дочери весь день торговали, да теперь не знают отдыха. И собаки здесь мелкие, невоспитанные и брехливые: никакого сравнения с нашими полными достоинства и стати борзыми и охотничьими гончими.
Под нашим навесом дремлет Эмирэ: она не осмелилась оставить вверенное ей хозяйство. Мне нестерпимо стыдно: пока я веселилась, она всё тут прибрала и даже помыла котлы. Девочка смущенно улыбается в ответ на мои благодарности, уверяя, что вовсе не устала: напротив, она встретилась с подругами и вдоволь наболталась.
