Аяз хмурился, гладил меня по лицу, сжимал в объятьях, обещал вернуться как можно быстрее. Он никак не хотел выпускать меня из своих рук.
— Я люблю тебя, — говорил он. — Голубка моя, прошу — не улетай. Я без тебя жить не смогу. Обещай, что я приеду, и ты будешь здесь.
— Ничего я тебе обещать не буду, — отвечала я. — Мучайся теперь.
— Ты такая жестокая, — простонал степняк, целуя меня. — Ты будешь скучать?
— Разве что самую малость, — притворно надувала я губы. — Уезжай уже. Сколько можно тянуть?
Он пристально вглядывался в мои глаза. Не знаю, что он там разглядел, но — отпустил и уехал.
Скучать я стала почти сразу же, как вернулась в шатер. Но тоска моя продлилась совсем недолго. Буквально через час после отъезда Аяза рядом с моим шатром появились два незнакомых мужчины и стали устанавливать еще один. Я, признаться, испугалась — что это получается? Неужели охранять меня вздумали? И только когда увидела знакомую фигуру, выдохнула. Герхард! Выходит, он не вернулся домой, а остался здесь? Вот же медведь упрямый!
— Какого беса ты здесь забыл, чудовище? — поинтересовалась я у медведя.
— Твой степняк попросил тебя охранять, — хмуро ответил Герхард. — Сказал, что одну оставлять боится, а кого-то чужого присылать в помощь — тебе будет неловко.
— Да что со мной тут будет? — удивилась я.
— Может, и ничего, — согласился мой охранник. — Зато я воды принесу, помогу, если потребуется. И вообще — спокойнее мне так. Хан не всегда за тобой присматривать сможет, а здесь тебе не все рады. У некоторых семей, вообще-то, на твоего супруга свои виды были.
Я пожала плечами — мне плевать. Он мой, пока я здесь. Пусть только попробуют хоть взглянуть в его сторону — пожалеют.
Ближе к полудню к моему шатру принесли небольшой стол — тот самый, что стоял в шатре у хана. Сам хан явился с кипой бумаг.
— Вот смотри, Кегершен, — на полном серьезе заявил он. — Здесь договора с кнесами. У Василевского мы покупаем льняное масло. У Борового — яблоки, картофель, лук, морковь. У
Синициных мы всегда брали пшеницу и овес, но в этом году я хочу взять вдвое меньше. У нас есть рис и своя пшеница, надо рассчитать, хватит ли. У нас засеяно…
И он принялся рассказывать, какая площадь пшеницы в этом году, какой урожай был в прошлом, какую часть он планирует заменить на рис… Всё это было чрезвычайно интересно, мы просидели с ним за расчетами до самой темноты, забыв про обед и ужин. Герхард, ворча, сварил овощи с мясом и потребовал, чтобы я поела.
По ночам я почти не спала — мне не хватало рук, гладящих меня по волосам, плеча, на котором я привыкла засыпать, мне было тоскливо. Много раз я ловила себя на том, что хочу рассказать что-то Аязу — и одергиваю себя. Я хотела быть с ним. Он делал меня сильной. Рядом с ним я чувствовала себя живой.
Зато дни пролетали как сон: утром являлся хан с расчетами, мы пили кофе и занимались документами. К обеду появлялась Наймирэ с дочерью, а с ней и еще несколько женщин. Они приносили с собой бумагу и перья — учились писать. Через три дня нас стало больше: когда к шатру подъехала знакомая всадница в сопровождении двух каких-то помятых степняков, я глазам не поверила.
30
Девушка в традиционной мужской одежде — рубахе, широких портках и сапогах — ловко спрыгнула с лошади и спокойно направилась к нам. Я сидела с книгой в руках, вокруг кружком — десяток девочек и женщин. Герхард возле очага варил похлебку на всех. Я подскочила радостно — Людмилку я любила и была счастлива ее видеть. Но девушка обошла наш кружок стороной, будто бы не заметив меня, и направилось прямиком к Герхарду, который, завидев ее, выпрямился.
Медведь заулыбался, раскинул руки… А девушка со всей силы ударила его кулаком в лицо. Герхард, явно этого не ожидавший, пошатнулся и с возмущением взревел:
— За что?
— Ты меня соблазнил?
— Кто, я? — страшно изумился Герхард. — Ну…
— Ты жениться обещал, щучий потрох? — не отступала белокосая воительница. — Говори, да или нет?
— Обещал, — растерянно подтвердил мужчина.
— А потом сбежал в кусты? — хладнокровно уточнила Людмила.
— Да не бежал я никуда, — оправдывался медведь. — Я поехал к степнякам, я же тебе говорил! А здесь Виктория нашлась. Вот я и присматриваю за ней!
— Серьезно? — подбоченилась девушка. — Вторую неделю? И больше присмотреть некому?
— У нее муж уехал.
— О, Ви, ты замуж вышла? — вскинула брови сестрица, поворачиваясь ко мне. — И твой…гм… жених не сбежал от тебя? Не тянул время? Не придумывал глупые отговорки?
— Людмила! — взвыл Герхард. — Перестань!
— Заткнись, я не с тобой разговариваю, — фыркнула девушка. — Я жду ответа от Виктории. Ты уже всё сказал, что хотел!
— Мой жених сразу женился, — вздохнула я, сдерживая смех. — Моего мнения он не спрашивал.
— Да я женюсь! — заорал Герхард, хватая Людмилку в охапку. — Женюсь, слышишь! Хочешь, прямо сейчас женюсь?
— Хочу! — вскинула подбородок девушка. — Так ты ж опять меня дуришь!
— Я хотел как полагается, — сердито ответил медведь. — С платьем, с родителями, в храме. Но раз ты такого мнения обо мне… Наймирэ-тан, ваш муж же обладает властью заключать брачные союзы?
Я задумчиво поглядела на свои ладони: знамо, обладает. Иначе бы брачные метки не появились бы.
— Обладает, — поджимая губы и пряча улыбку, ответила Наймирэ. — Чужеземцев он пока не женил, но не думаю, что есть разница.
— А он сейчас в стане?
— Сейчас да.
— В таком случае, пошли, — Герхард схватил свою «невесту» за руку и потащил в сторону стана.
Людмилка и не сопротивлялась, только ногами бодро перебирала. Мы с женщинами переглянулись и побежали вслед за ними: в степи подобный цирк был очень редко. Вслед за нами порысили степняки, сопровождавшие Людмилу: они вполголоса объясняли что-то Наймирэ, размахивая руками. Я лишь услышала, что моя подруга была очень убедительна, и молодым людям, не рискнувшим поднять руку на внучку кнеса Градского, здорово досталось.
Таман уже сам шел нам навстречу: всё же его известили о прибытии гостьи, вот только он еще не знал, с чем связан столь странный визит. Людям кнеса Градского было запрещено находиться в его владениях, но в последнее время правила стремительно менялись: одна внучка уже жила здесь с весны, после этого к ней присоединился чужак из Галлии; вот и вторую внучку впустили, хоть и под конвоем. Тем более, запреты распространялись только на мужчин: разве кто мог подумать, что девица в одиночку в Степь сунется?
Лицо хана, как всегда, равнодушно: по узким глазам не поймешь, злится он или нет; но я уже немного узнала его. Нет в теле ни напряжения, ни стремительности, руки скрещены на груди — значит, ему скорее весело. Даже с высоты своего роста он ухитряется глядеть на Герхарда снисходительно, будто на нашкодившего щенка, но мой охранник не из тех, кто смущается.
