Мужчина, который стоял на ее пути, широко расставив ноги и скрестив сильные смуглые руки на груди, был ей незнаком, но странным образом, это всё ещё был ее мужчина. Через столько лет. Всегда. Леди Оберлинг натянула поводья, останавливая свой полет, и замерла будто ледяная статуя. Таман вскинул на нее узкие черные глаза, совершенно серьезно оглядел ее с ног до головы, а затем, хитро усмехнувшись, провел шершавой бугристой ладонью по нежной коже коленки. Милослава дернулась.
В такую жару в Славии и уж тем более в Степи никто не носит чулок. На женщине было самое тонкое ее платье и небольшие батистовые панталоны, наспех купленные в приграничной лавке. Под муслиновым подолом, задранным для удобства, были не только голые коленки, но и обнаженные бедра, куда, не отрываясь от шелковистой женской кожи, скользила сейчас мужская ладонь.
Милослава уже давно забыла, что она женщина. Что ни говори, а разница с супругом в двадцать лет давала о себе знать. Шестидясетилетний Максимилиан, хоть и оставался по-прежнему породисто-красив, давно уже приходил в ее комнату вечером просто поболтать. Милослава любила мужа, обожала, боготворила, не представляла своей жизни без него. Она сидела у его ног, склоняла голову на его колени, целовала руки — по-другому любить она просто не умела. В их паре она всегда была меньшей, хотя порой ей говорили, что лорд Оберлинг порабощен своей красавицей-женой. Она безмерно уважала супруга, восхищалась его силой, острым умом и справедливостью, была благодарна за доброту и заботу. Ей казалось, лучше жизни и представить нельзя.
Но сейчас весь ее мир разбивался вдребезги об этот горящий взгляд черных глаз и дрожащую мужскую ладонь на бедре. Максимилиан любил ее. Но вот так не смотрел ни разу.
Ей пришлось встряхнуться, чтобы вспомнить, зачем она действительно приехала сюда. Могла бы — надавала бы себе пощечин.
— Я приехала за Викторией, — твердо сказала она.
Говорить надменным холодным тоном и ставить на место наглецов одним лишь взглядом она умела всегда.
— Ты приехала ко мне, — глухо сказал Таман. — Одна. В мой дом.
И она не могла не ответить, ведь это было правдой. Она вообще никогда не могла ему врать.
— Да.
Хан протянул руки, сдергивая ее с седла, поставил на ноги (которые отчего-то подкосились) и сделал длинный шаг назад.
— Добро пожаловать в мой стан, леди Оберлинг, — сухо сказал он.
И Милослава поняла, что всё она придумала. Никто не закинет ее на плечо и не поволочет в шатер. Никто не прервет ее возмущенные крики поцелуем. Это было хорошо, хоть и несколько разочаровывало. Зато она вдруг разом успокоилась и даже смогла улыбнуться.
— Моя дочь… — начала она.
— Теперь и моя дочь тоже, — продолжил степняк. — Я поженил их с Аязом. Не кричи, он ничего ей не сделал, не принудил, не обидел. Я бы с радостью вернул ее Тэлке, но как можно поступить так со своим ребенком? Я видел в нем себя. Он жить без нее не смог бы.
— Ты же смог, — возразила уязвленная женщина.
— Смог? Жить? — в голосе Тамана слышалась горечь. — Ну если это жизнь — каждый день вспоминать тебя… то да, пожалуй, смог. Аяз не такой как я. Он не голодал в детстве. Он не знал холода, от которого трескаются камни. Он не дрался за последнюю корку хлеба с псами и с собственными братьями. Я могу жить без еды, без воды, без шатра и даже без сердца. Не хотелось бы, чтобы мои дети научились этому.
— Не заговаривай мне зубы, — резко прервала поток откровений Милослава. — Где моя дочь?
— Ты никогда не щадила меня, — ухмыльнулся Таман. — И это правильно. Я не хочу жалости. Нет здесь Виктории. Она в Ур-Тааре.
— Твою мать! — остановилась леди Оберлинг. — Тогда мне нужно в Ур-Таар.
— Непременно, — кивнул мужчина. — Завтра поедешь. Сегодня ты моя гостья.
— Я хочу сегодня, — упрямо ответила женщина.
— Сегодня хотеть буду я, — неожиданно и твердо ответил степной хан. — Я хозяин, ты гостья. Вот о чем ты сейчас подумала?
Щеки у Милославы залила краска. О чем она подумала — было совершенно ясно. А Таман вдруг расхохотался как мальчишка. Он вообще будто помолодел лет на десять.
— А где все? — внезапно заметила она. — Женщин нет.
— Нет, — согласился хан. — Забой скота. Здесь только мужчины. Мы теперь живем в шатрах с весны до середины лета. Затем женщины моего рода возвращаются в город. А мужчины готовятся к большой ярмарке. На Хумар-дане я договорился о продажах мяса и шкур. Скот проверяют, сортируют. Часть погонят в Славию, часть оставят на зиму, но в основном — под нож. Будем солить, вялить, коптить. Потом уборка зерна. Хлопок уже собрали. Потом виноград. Да ты и сама знаешь, как много работы на исходе лета.
— Сколько раз сеете зерно? — полюбопытствовала Милослава.
— Один. Я пробовал два — не успевает вызревать.
— А если озимые?
— Что значит "озимые"? — не понял хан.
— Зерно можно сеять осенью за три-четыре седмицы до первого снега. Так делают в Пригорьях. У нас холодно, мало солнца и короткое лето. Пшеница зимует под снегом и уже весной начинает расти. Такая успевает у нас вызревать, правда, не колосится, остается низкой. Но урожайность хорошая. У тебя здесь вообще к маю можно убирать будет. Можно спокойно посеять яровое зерно — вот и второй урожай.
— Это какой-то особый сорт? — заинтересовался хан. — Морозостойкий?
— Да, — кивнула женщина. — И рожь еще так сеют, и овес можно, но он более нежный. А рожь даже лучше стоит, чем пшеница. Но, конечно, нужен снег.
— На то у меня есть маги, — кивнул Таман. — Мне нужно такое зерно. Где его купить? Я успею засеять в этом году, времени полно. Дай мне рекомендации торговцев.
— Я напишу тебе письмо и сама куплю зерно и рожь. Я ведь только на Викторию взгляну и домой. Меня сыновья ждут.
— И муж, — остро взглянул на нее Таман.
— И муж, — согласилась Милослава.
— Не жалеешь? — неожиданно спросил степняк.
— У меня не было выбора.
— Ты могла бы вернуться. Он бы отпустил.
— Куда? Второй женой в твой шатер? — с горечью спросила женщина. — Или потребовать выгнать Наймирэ — которая жила одним тобой?
— Да. Я бы выбрал тебя. Я всегда выбираю тебя.
— А я выбрала Макса, — твердо сказала леди Оберлинг. — Он прекрасный супруг. Ты бы никогда не стал таким.
Таман только неопределенно пожал плечами. Стал бы. Он бы кем угодно стал ради нее. У него и сейчас голова кружилась от ее запаха, от ее присутствия, от одной только мысли, что она тут, рядом — живая, настоящая. И не нужно даже прикасаться к ней, чтобы ощутить острое счастье, раздирающее грудь на части.
Рядом с ней он больше не был ханом — невозмутимым и твердым отцом этих земель и полудикого народа. Он снова ощущал себя двадцатилетним и оттого неожиданно завидовал сыну, который оказался хитрее, наглее и удачливее.
