— «Бигин. ИнФайлСтрим равно… — выдал он с запинкой. — Ти-ФайлСтрим. Крейт (ИнФайл, эф-эмОпенРид); АутФайлСтрим… ГетКейз». И шо это такое?
— Программа, — любезно ответствовал я. — Тут в основе — моя вариация Бэйсика, а он англоязычен.
— Ясно, — бодро откликнулся Василий Федорович. — А, вот примечания! Ну, хоть по-русски… Хм… «Цикл распаковки»… «Очистка буфера битов»… «Заполнение стека», «Заполнение матрицы», «Первый шаг шифрования с ключом»… — склоняя голову и потирая двумя пальцами мочку уха, он спросил «Охотника»: — Ты хоть что-нибудь понял?
— Ни бум-бум, — покачал тот шишковатой головой.
— Это специальная программа, — объяснил я, стараясь не выказать мальчишеского чувства превосходства. — Алгоритм симметричного шифрования с длиной ключа в сто двадцать восемь бит. Можно и попроще. Если убрать почти половину, получим программу с ключом в шестьдесят четыре бита. А для пущей криптостойкости в ней используется еще один алгоритм — словарный, для сжатия данных.
— Етта… Дошло? — ухмыльнулся Вайткус.
Полковник глянул на него, как на пустое место, и затеребил другое ухо.
— То есть, я прогоняю донесение через эту вашу программу, и шлю… ну, допустим, из нашего посольства в МИД, — медленно проговорил он. — А там стоит такая же машинка… электронно-вычислительная… и декодирует шифровку?
— Именно, — кивнул я.
— А если перехватят? — быстро спросил Олейник. — Скоро расшифруют?
— Ну, если с помощью хорошей ЭВМ… — прикинул я. — Месяцев за девять. Но это, если всё сообщение полностью, а если только часть… Вероятному противнику жизни не хватит на расшифровку!
— Берем! — хохотнул полковник, жадно сгребая папку.
Вайткус очень выразительно прочистил горло, гуляя взглядом по потолку.
— А, ну да… — смутился Олейник, и задумался, потирая подбородок. — Сейфы в этом вашем… Центре имеются?
— Обязательно, — Ромуальдыч кивнул с величием царствующей особы. — Ворота стальные, на окнах решетки.
— Сигнализация?
— Нету.
— Плохо… — потерев подбородок, Василий Федорович перешел на щеку. — Мы вот шо сделаем. Я тут в командировке и… Познакомьтесь — капитан Славин!
Великан добродушно улыбнулся. Он сидел в напряженной позе, уперев руки в колени, словно страхуясь. Сломается стул, а он устоит, не растянется на полу…
— Пройдешь с товарищем Вайткусом в Центр НТТМ на Карла Либкнехта — это здесь рядом, осмотришь там все и доложишь. Будем думать, как ваш «ящик» от шпиёнов уберечь!
Славин с облегчением встал.
— Есть, товарищ полковник! — пророкотал он.
— А вечерком… — Олейник живо потер ладони.
— Сообразим! — заключил Ромуальдыч с ухмылкой.
Среда 15 октября 1975 года, день
Первомайск, улица Робеспьера
Всю ночь дул и выл холодный ветер, пугая близостью зимы. Резкими порывами он гонял мусор, вертя пыльные вихорьки и трепля белье, вывешенное на балконах. Иногда прищепки не выдерживали напора, и пеленки срывались, мечась в потемках перепуганными птицами. Стонали и качались деревья, безнадежно клоня верхушки. Словно рои суматошных желтых мотыльков, кружились листья, шурша по асфальту, а порою жестяной подоконник ловил короткие очереди дождевых капель.
К утру буря стихла и тополя застыли в сонной истоме. Лишь тающий на солнце холодок напоминал о ночном неистовстве. Потрепанный город спешно прихорашивался — дворники ширкали метлами, жилички бродили по газонам, разыскивая упорхнувшую галантерею, а электрики, звякая «когтями», лезли на столбы.
Часы показывали полпервого, когда я спрыгнул с подножки автобуса у начала улицы Робеспьера. Застройка здешняя сплошь одноэтажная — частный сектор. В две шеренги построились основательные, добротные дома. На огородах крикливо лаялись дебелые хозяйки, а им вторили брехливые псы.
Дом Сосницких я отыскал сразу. Его замшелая крыша из старого шифера тонула в буйных зарослях одичавших яблонь, а подслеповатые оконца с резными облупленными наличниками едва выглядывали поверх травяных дебрей. Покосившиеся сарайчики, проломленные доски крыльца, ржавая водосточная труба — всё изнывало по умелой мужской руке.
Цепь не лязгала, выдавая собаку, лишь пара тощих кур бродила по двору в тщетных поисках чего-нибудь поклевать. Оглядев мирно пустующую улицу, я прошел в дом. Стеклянная фляжка с водой, «заряженной» давеча, оттягивала левый карман моей куртки, бутылка «Жигулевского» — правый.
«И тебя вылечат! — звучало в памяти. — И меня вылечат!»
Пахнуло спертым воздухом, пропитанным тоскливым запахом лекарств, и мне навстречу вышел Сосна, расчесывая волосы пятерней — его предплечье обвивала умело наколотая змея. В неряшливых шароварах и в застиранной майке, Юрка был хмур и зол, как рекомый альпинист, а увидев меня, сильно вздрогнул. И тут же, в приливе раздражения от испуга, затейливо выматерился.
— Ты чего сюда приперся? — процедил он, сжимая кулаки.
Я всмотрелся в жесткое, отчаянное лицо Сосницкого. Меня поразило сходство с селфи, сделанным тридцать лет спустя. Только сейчас в зеленых, чуть навыкате глазах плескались боль, страх и беспомощная злость, а в будущем Юркин взгляд обретет пугающую, мертвящую пустоту. Не подобает уголовному авторитету баловаться всякими эмоциями, любить или даже ненавидеть. Холодный и скользкий, «Змей» ловко уворачивался от карающей руки — он убивал свидетелей. Всех. «Змей» сел лишь в самый первый раз, когда зарезал своего отца — ровно за месяц до выпускного.
Но пока это всего лишь мой одноклассник, загнанный в ловушку бытия.
— По делу приперся, — спокойно парировал я. — Отец дома?
Юра вскинул голову.
— А зачем это комсоргу батя занадобился? — встопорщил он все свои иголки.
— Затем, что тебе учиться надо, а не уворачиваться от зуботычин, — отрезал я.
— Спит он, — насупился Сосницкий, и снова в его глазах всплыл перепуг. — Шел бы ты отсюда, комсорг! — сумрачно добавил Юрка. — Батя по трезвянке проснется, а когда не выпивши, он бешеный просто.
— Ладно, с ним потом, — небрежно отмахнулся я. — Мама твоя где лежит?
Не дожидаясь Юркиной реакции, я откинул занавеску и шагнул в небольшую уютную спаленку. Вязанная из лоскутков дорожка на полу, беленькие занавески с вышивкой, розовый абажур с бахромой, простенькая икона на полочке с засохшим букетиком — всё навевало сельские мотивы крайних сталинских лет. А на огромной железной кровати, почти не продавливая панцирную сетку, лежала маленькая худенькая женщина с лицом страдающей мадонны.
Ее некогда пышные волосы поредели, растеряв былой блеск, потухли и зеленые колдовские глаза, а тонкие черты лица как будто застыли в отражении скорби.
— Здравствуйте, Тамара Алексеевна, — я присел на гнутый венский стул. — Меня зовут Миша, я учусь в одном классе с Юрой.
