– Вот так сюрприз, – сказал папа.
Это не было детской мазней. Это вызывало ассоциации со средневековыми гравюрами или иллюстрацией в учебнике анатомии. Да, именно анатомии почему-то, хотя рисунок изображал насекомое.
Муху.
Она сидела на стене, здоровенная особь, размером с шестилетнего ребенка. Лапки-щеточки надежно держались за штукатурку. Хоботок посасывал высохшее пятно клея. Тот, кто нацарапал ее, был одаренным гравером. Художником с большой буквы. Время пощадило картину. Четко выделялись жилки на крыльях, фасеточные глаза были как настоящие.
Много лет она пряталась под обоями.
Татуировка на теле дома.
– Талантливо, – сказала мама.
– Гадко, – произнесла Саша. – Гадостная гадость.
Муха ей не понравилась. На обложках некоторых ее книг были изображены скелеты и вампиры – это было нормально. Но огромная муха на стене! Рядом с кроватью!
– Фу.
– Не делай из мухи слона, – сказал папа. – Вдруг перед нами неизвестный шедевр знаменитого художника?
– Сумасшедшего художника.
– Зато нет известковых потеков и грибка.
«В морковный гроб не влезла бы», – отметила Шура, сверля взором муху.
– Все равно мы ее заклеим, – сказала мама.
«Побыстрее бы».
Саша насупленно изучала рисунок.
«Да ладно тебе, – сказала Александра Вадимовна, – какой-то жилец передал привет из тридцатых или двадцатых годов. Невинная шалость».
Осенью она гуглила статьи о мухах. Мухах-некрофагах, которые заводятся в мертвых животных и мертвых людях. Откладывают свои личинки. Питаются падалью. Она о многом читала осенью, как одержимая: о червях, стадиях разложения и похороненных заживо. Это был ее извращенный способ постигнуть смерть.
– Не филоним, девочки! – прервал ее мысли папа.
Прежде чем вернуться к обоям, Саша сфотографировала рисунок. А потом шпателем разрезала муху пополам. Акт вандализма, от которого ей стало гораздо легче. Очередная попытка перечеркнуть прошлое. Не позволить тем мухам поселиться в ее новой жизни.
– Какая муха вас укусила? – Папа сыпал остротами, грунтуя потолок. – Хватит мух ловить.
Саша содрала последний клок обоев и крикнула:
– Па, ты назойливый как муха.
– Моя дочь! – засмеялся отец.
На ум пришел еще один фразеологизм: дохнут как мухи. Но Саша не произнесла его вслух.
В два заявился служащий Интернет-компании, установил модем. Посетовал, что Алексины живут на краю света. Пока сохла грунтовка, мама приготовила обед. Папа ел за обе щеки, и Саша заподозрила, что по части стряпни Вероника проигрывает маме.
Работа спорилась. Ударными темпами Алексины белили потолок, сменяли друг друга на верхотуре. Шуруя валиком, Саша воображала себя Сальвадором Дали.
Папа подначивал маму внизу. Никто бы не понял, что они в разводе.
– Сань, тебя там мальчик зовет.
Она спрыгнула со стремянки.
– Косынку сними, – шикнула мама.
Саша скинула бандану, взъерошила волосы. На щеках и лбу красовались белые точки.
Под балконом стоял Рома. Улыбался фирменной улыбкой славного парня. От таких без ума будущие тещи.
– Я за тобой. На обещанную экскурсию.
– Ой, у нас тут ремонт…
– Иди, иди, – сказал папа из гостиной, – работы осталось чуток.
– Ну ладно. – Саша сверилась с часами: – В семь зайдешь?
– Договорились! – засиял Рома.
Мама и папа многозначительно ухмылялись, и она швырнула в них тряпкой.
На улице постепенно спадала жара. Солнце катилось к горизонту. Тучи комаров жужжали над болотом.
Саша приняла душ. Заскочила в спальню. Муха с подрезанными крыльями сидела на своем месте. Жирная черная тварь. Мстительные глазки схоронились в тени от форточки. Сама муха словно стремилась переползти в тень по штукатурке.
Саша вспомнила чернушный детский стишок:
Рану вскрыл, а там начинка —
Очень жирная личинка.
Муха-цокотуха, позолоченное брюхо. Цокот подкованных мушиных лапок. Гибрид, муха-теленок, карабкающаяся к потолку. И фильм был, где такой красивый брюнет снимался, немного похожий на дядю Альберта.
Саша продемонстрировала рисунку средний палец.
Ушла, а через минуту тень полностью скрыла муху.
7
Прогулка
Для вечерней прогулки Рома выбрал брюки и футболку-поло. Вид у него был официальный, в равной степени нелепый и милый.
«На свидание он, что ли, вырядился?» – подала голос Шура.
Рома был не один, а с подружкой.
– Кто эта красавица? – ахнула Саша.
– Это Кортни. Поздоровайся, Кортни.
У его ног сидела мохнатая собака, белая, с коричневыми подпалинами. Длинноносая морда излучала радушие.
– Можно?
– Конечно. Она не кусается.
Саша опустилась на корточки, погладила собаку по холке. Взъерошила густой мех.
– Хорошая девочка! Хорошая!
Кортни заколотила хвостом по земле. Ткнулась мокрой кнопкой носа в ключицу Саши, лизнула шершавым языком.
– А что за порода?
– Я полагал, что покупаю щенка немецкой овчарки. Но – как видишь, меня бессовестно обманули.
Если в роду двортерьера Кортни и были немецкие овчарки, то не раньше третьего колена.
– Овчарка, овчарочка!
Собачий хвост вращался, как пропеллер Карл-сона.
– Сколько ей?
– Три года.
– А у меня кошка была, Муся.
Они пошли по тропинке. Кортни семенила впереди. Обнюхивала кусты и норовила ринуться за мотыльками в осоку.
– Умерла?
– Машина сбила.
– Ух! Я вообще кошатник. Но когда мне эти аферисты принесли Кортни, я растаял.
– Понимаю тебя.
– Как ваш ремонт?
– Сейчас.
Она вручила Роме телефон:
– Гляди.
– Ого.
– Это было в моей спальне под обоями.
– Как наскальная живопись, – присвистнул он.
– Или гравюра.
– Да, напоминает того немецкого художника, который рисовал черно-белых всадников апокалипсиса. На букву «д».
– Не помню.
– Вдруг она стоит миллионы? Находка века!
