– Подсвети мне, – попросила Саша.
И в зале вспыхнул свет, оранжевый и дрожащий. Тьма спорхнула с ободков бассейна, как стая черных бабочек. По сводам закачались отсветы свечного пламени. Саша резко обернулась. Рома пропал.
Вместо него появились другие люди. Они стояли на краю бетонной впадины, как истуканы, по кругу. Саша крутила головой, тяжелой-претяжелой головой на веточке шеи. Парализованная ужасом, съежившаяся на дне бассейна.
Шесть фигур в богом забытом подвале. Тени их подрагивали, словно длинные бесплотные языки, ищущие, кого бы слизать. В оранжевом свете Саша видела людей абсолютно четко. Они были голыми – челюсть девушки безвольно отвисла, и во рту стало кисло, точно она пососала батарейку. На уровне глаз болтались сморщенные гениталии мужчин. Бежать было некуда. Молчаливая стража нахохлилась со всех сторон.
Сашин взгляд метался по фигурам, по их наготе. Разум подверг сомнению происходящее.
Бах! – ударялось сердце. – Бах!
Вот коротышка с козлиной бородкой.
Бах! Вот напомаженный брюнет, его лицо в слое белил, фиолетовая помада на губах, и по плечам разбросаны блестки.
Бах! Худой как скелет старик и – Бах! Бах! – отвратительная старуха, ее дряблые груди болтаются у пупка, седые патлы облепили череп, кривые ноги покрывают черные жесткие волосы.
Саша вращалась по часовой стрелке, онемевшая.
Изящный мулат, чей скульптурный торс поблескивает от пота или масел. И последняя – смуглая молодая женщина.
«Знакомьтесь, – прозвучал в памяти голос Роминого деда, – Цвира Минц, также известная как Ирма Войнович».
Скорчившаяся на бронзовом щите Саша не сомневалась, что видит именно Цвиру, исчезнувшего более столетия назад медиума.
21
Махонин
Смоляные волосы Цвиры ниспадали до широких бедер. Налитые груди венчали шоколадного цвета соски. Треугольник лобка укутали блестящие и жесткие как проволока волоски.
Она выглядела величественно и устрашающе, будто ожившая статуя.
– Простите, – выдавила Саша.
Она невпопад вспомнила давнее происшествие, когда их с Ксеней, гуляющих по парку, заприметил эксгибиционист. Он вылетел из кустов и принялся, по выражению Ксени, «наяривать колбаску». Саша была изумлена, а подруга спросила весело:
– Ты не шутишь, чувак? Двенадцать сантиметров – все, чего мы достойны?
Пристыженный извращенец смотался, пряча увядшее хозяйство, и Ксеня смеялась вслед.
Кто теперь спасет ее от пожирающего страха, надает по щекам, разбудит?
Шестеро вверху
(шесть призраков, шесть мертвых спиритов)
не обращали на нее никакого внимания и смотрели мимо, в скважину. Словно находились не здесь, не в этом времени.
Саша поняла, как если бы мысль внушили: попытайся они схватить ее, руки пройдут сквозь тело, не навредив.
Не это время.
Она ощутила себя зрителем в амфитеатре, но, удивительно, паралич прошел, воздух хлынул в легкие.
Шестеро сжимали перед собой скрученные трубочками листы бумаги. Коротышка проговорил писклявым бабьим голоском:
– Арфаксат, Гонзаг, Асмодей, Фаэтон!
Бумага спланировала в яму, точно в скважину, будто ее втянул пылесос.
– Кальконикс, – сказал женоподобный брюнет.
(Адам Садивский, – шепнул голос, – человек, о котором писал Достоевский.)
– Бальберит, Грессил, Веррен!
Полетела в скважину бумажка.
– Мерихим, – подхватил старик, – Пифон, Велиал, Соннелон!
Белая трубка пролетела мимо Саши.
– Карро, – вторила уродливая старуха, – Карниван, Розье, Левиафан!
– Оливий, – сказал с акцентом мулат, – Антисиф, Потифар, Абаддонна!
Саша перевела взгляд на Цвиру, красивую и кошмарную. Та подняла руку над бассейном. В карих глазах отражались язычки огня.
– Уробах! – провозгласила Цвира. – Бельфегор! Маммона! Астарот!
Бумажка упала вниз, но Саша поймала ее на лету.
Брюнетка не заметила, удовлетворенная, отошла от края.
Непослушными пальцами Саша распрямила листок. На нем было начертано чернилами:
«Заложные, дайте мне власть и силу».
«Заложные? – мысленно переспросила Саша. – Зало…»
Записка выпала из рук и юркнула в скважину. Свечи начали гаснуть. Темнота заливала комнату. Растворялись в ней гротескные фигуры. Карлик, старуха, мулат…
Саша посмотрела через плечо.
У бортика внутри бассейна, в метре от нее, сидел на корточках мужчина. И таращился в упор. И видел ее. И… и мог потрогать.
Он был массивным, с шарообразным брюхом, с лысой головой, плавно перетекающей в покатые плечи. С плеч струился атласный халат. Синие похотливые глаза вперились в девушку, ноздри раздулись.
За пределами куцего Сашиного опыта была тьма, и тьма кишела мертвецами.
– Ты знаешь? – просипел человек. – Знаешь, как в старину называли раков?
Его лицо стало сереть, оплывать, разваливаться, словно речная кувшинка. Мясистые губы стекли по подбородку, обнажая пеньки зубов, нос истлел, глазные яблоки вылезли из орбит. Лопнули щеки, по рыхлому мясу побежала вода.
– Чертова вошь! – прорычал утопленник. – Их называли чертовыми вшами!
Саша заорала. Рома отвесил ей пощечину, приводя в чувство, вырывая из дьявольских пучин, из лап чавкающего зловонного ужаса. Она закашляла на щите, вскочила, брезгливо отерла предплечья. Обхватила себя ледяными ладонями. Она моргала и вертелась в темноте, которую пронзал лишь слабый лучик фонаря, и вскрикнула, когда Рома дотронулся до нее.
Никто много лет не вставлял огарки в подсвечники. Вообще не спускался в этот погреб.
Как ей засыпать теперь, в квартире над замшелым бассейном?
– Где ты был? – простонала она, цепляясь за футболку Ромы.
– Здесь… я был здесь постоянно. Ты на секунду вырубилась. Я звал тебя, а ты смотрела в дыру. Что на тебя нашло?
– Давай уйдем! Сейчас же!
– Да, конечно! – Он, обеспокоенный, повел ее к ступенькам. Лестница вибрировала.
«Дверь будет закрыта», – подумала она, цепенея.
И почти побежала по сырым залам под вестибюлем, из комнаты в комнату, отмахиваясь от паутины и темноты, гаснущим лучом указывая дорогу. Телефон пискнул. Аккумулятор садился. В печах и нишах прятались тени.
Рома спешил рядом.
Проклепанная створка, как прежде, была отворена. Саша поблагодарила бога и тапира Баку. Вырвалась из оков подвальной мглы, спотыкаясь, помчалась к солнечному свету. Через латинскую надпись. В ясный летний день.
