Дверь квартиры захлопнулась, и замок щелкнул. В пустом коридоре красные лужи уменьшались, кровь всасывалась в щели паркета. Дом наводил порядок. Замолчала, не допев куплет, Кайли Миноуг. Коля совершал свое последнее путешествие в стенах здания.
Мир опрокинулся, щека Инны отлепилась от бетона. Ее тащили вверх. Живот царапался о железную лестницу, груди свисали к окровавленному лицу. Она скосила глаза и посмотрела на отверстый люк чердака. Из темноты на нее глядел тот, кого одни называли Баал-Зебубом, иные величали Кучером, а она знала под именем Урфина Джюса.
Заскрежетали петли, и чердак поглотил Инну.
25
Храм
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько.
Отец Владимир был коренным москвичом в шестом поколении и третьим священником в роду. Его прадед умер на Соловках, а дед восемь лет добывал норильский никель. И Владимира сослали, хоть и в тепло. Настали другие времена, травоядные: Горбачев у власти, и церковь осторожно выходила из подполья. В восемьдесят шестом благословением архиерея он был фактически выдворен в провинцию. Тридцатилетний иеромонах высадился на вокзале Шестина. Котомка с книгами, вера в сердце. Ему сразу полюбились тихие улочки, не мощенная камнем набережная, бескрайняя степь. А какие соборы сияли на солнышке, какие купола! И прохожие оборачивались, будто в надежде, что лучшее грядет.
В епархиальном управлении секретарь спросил, высморкавшись:
– За что вас так? Чем владыке не угодили?
– Не тайга ведь. – Иеромонах смотрел на лобастый бюст Ленина. Ветерок бомбил оконную сетку жменями тополиного пуха.
– Хуже, – прогнусавил простуженно секретарь, – болото. Карьеры тут не построите.
«Я так-то храм строить приехал», – подумалось молодому священнику, но вслух он этого не сказал. Не возгордись в деяниях, сказано.
Секретарь выдал документ о назначении. Епархиальный водитель доставил к уполномоченному по делам религии («Как зовут? Какой ты отец мне? Фамилию называй!»), а после повез мимо резных изб и обшарпанных пятиэтажек, мимо возводящихся спальных районов. Шоссе рассекало степные луга.
«Уповаю на милость Твою»…
Машина затормозила в поле.
– Добро пожаловать, – сказал водитель. Вытащил чемодан из багажника. Иеромонах, задрав голову, прикрыв глаза ладонью, глядел на обитель, в которой отныне служил настоятелем.
Церковь не функционировала с хрущевской поры. Деревянная маковка зияла прорехами. Тес прохудился. В притворе колосилась трава. И все равно постройка впечатляла, иеромонах вспомнил наставления зодчим одного митрополита: возводите, как тому полагает мера и красота.
– Двадцать лет снести собирались, – сказал водитель, – колокольню спилили на дрова.
Из ближайшей деревни прибежал приходской староста.
Вида церкви он стеснялся, как чумазого родственника.
– Что ж мы сами-то? Без финансирования, без поддержки? На сторожа епархия копейки не дала. И на казначея, и на регента с хором. Мол, храмов много, а это – рухлядь.
Зажглось паникадило. Отцу Владимиру стало дурно. Пол заливали лужи. Иконостас облюбовали пауки. Престольную икону испоганили матерными словами, пририсовали святым усы. Но с потолка, как и три века назад, взирали строгие и величественные апостолы.
– Здесь клуб был, – виновато промолвил староста, – под фресками танцевали. И я танцевал.
На севере видел отец Владимир деревянные молельни, по венчики вросшие в землю. Старухам приходилось на животах вползать внутрь.
– Вот так вот, – сказал староста.
За дверями загудел двигатель, умчал автомобиль. Священник склонился у Царских врат, поцеловал престол. Ощутил: не вытоптали плясуны Божий дух из церквушки.
– Где мне ночевать?
– Есть келья наверху.
Староста показал ему каморку с лежанкой и закопченным письменным столом. Бойница почти не пропускала свет.
– Мне к жене пора, – сказал староста. – На сносях она. Вы… вы окрестите ляльку?
– Окрещу.
Староста ушел. Отец Владимир поискал на улице колодец, а нашел целую колонку. Набрал ведро, совершил омовение кельи. Поужинал просфорами. И, облачившись в епитрахиль, перепоясавшись, со служебником под мышкой, спустился к алтарю.
– Миром Господу помолимся! О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся!
Он служил всенощную в разрушенном храме, провозглашал слова ектеньи, а снаружи шелестела степь, парили летучие мыши, пиликали сверчки. И умолкли будто, когда он сильным и чистым голосом запел Великое славословие.
К утру появился хромой мужичок в кепке. Вручил тарелку горячей картошки, пучок лука.
– Благословите, батюшка. Я за регента могу.
«И сирые и убогие», – вздохнул про себя отец Владимир. Он пригласил гостя в келью. От будущего регента пахло сивухой.
– Далеко ли отсюда действующие храмы?
– Далече. В Шестине уж, у стадиона.
– Туда ездите?
– Туды. Раньше на клиросе там пел, но турнули, – он приставил палец к адамову яблоку, – знамо за что.
– Музыкальной грамоте, литургике обучен?
– Не посрамлю. И за чтеца могу.
– Стихарь есть?
– Женка пошьет.
– Пьяный придешь – выгоню в шею, – сказал иеромонах и добавил: – Как пса.
– Не извольте беспокоиться. Я опосля.
Отец Владимир ел картошку, а мужичок смотрел на него беззастенчиво.
– Вы, батюшка, говорят, плотничали?
«Откуда узнал? – удивился священник. – Небось из секретариата слушок просочился».
– Немного.
– Отремонтируем церковку? Паства будет, обещаю. Люди ждут.
– Даст Бог.
Мужичок улыбнулся, показал желтые зубы.
«А будут ли средства? – подумал отец Владимир, в очередной раз исследуя протекающий потолок, настил поруганного храма. – А на что расщедрится епархия, горисполком? Где брать кровельное железо, краску, олифу, материал для звонницы, не говоря уж о колоколах?»
Церковь не должна быть безъязыкой, – считал священник.
За заботами застал его стриженный ежиком гражданин средних лет. Вбежал, запыхавшийся.
– Отче! Мать умирает. Соборуйте ее.
Словно самолет заказали, и он пролетел над Шестином, волоча транспарант: новый батюшка в разрушенной церкви.
– Идем, – без промедлений сказал отец Владимир. Захватил псалтырь, святые дары, бутылочки со святой водой и елеем.
