Саша включила фонарь. Луч, как рапира, прошил темень. Она сидела под скатом крыши. Вытянутое помещение заканчивалось пыльным оконцем. По сторонам высились деревянные опоры. Отмеренные ими закутки походили на стойла для лошадей. Пол был мягким, как дерн, усеян прелой соломой, зерном и колосками трав.
Саша нарисовала солью рамку вокруг люка и затворила его.
Спрятаться во мгле – вот шанс. Через несколько часов рассветет. Мама вернется из больницы. Позвонит в полицию. Мертвецы схоронятся под домом. А они съедут. Хоть в общежитие, хоть на вокзал. Лучше попрошайничать, чем сосуществовать с этими истлевшими медиумами…
Саша посветила в противоположную часть подвала. Луч прошелся по кладке пирамидального выступа. И провалился в черную скважину. Стена была разобрана. Кирпичи аккуратно вынуты, и за ними таилось не грозовое небо, а зияющая ниша. Девочка в дождевике, с фонарем и пакетом соли, побрела, загребая сандалиями сено. На откосах крыши набухала влага. По пятнам лишайника сновали жуки. Глянцевые панцири блестели.
Гипнотизируя, барабанил ливень.
«Соль-вода, соль-вода, не укусишь никогда».
Солома зашуршала. Саша крутнулась на носочках. Луч заскакал по подвалу. Конечно, оно скрывалось на чердаке. В тепле и мраке, среди мха и жуков. Запел одинокий сверчок. Саша, прошедшая за вечер через пустоши страны кошмаров, узнала, что это были цветочки по сравнению с истинным урожаем ужаса.
Оцепеневшая, она смотрела, как по лучу, по млечной тропинке, идет к ней новый фантом. Он перемещался на четвереньках. Лапы, опоясанные складками сала, неповоротливо отталкивались от пола. Брюхо волочилось в сене. Жир перекачивался на боках. По подбородку и щетинистому зобу струился гной.
Саша не понимала, как она до сих пор стоит на ногах. Почему не воет, выдирая волосы, царапая веки? Сколько понадобится страха, чтобы задуть свечу ее рассудка?
Заплывшие глазки борова лизнули девичью фигурку.
Яков Махонин собственной персоной, промышленник и покровитель спиритов. Но настоящим хозяином дома был не толстый Махонин. Хозяин ехал на нем, оседлав, как пони. Дохлого распухшего пони.
Ни полосатого свитера, ни шляпы, ни перчатки с лезвиями.
Кучер был сгустком мрака, его худющая тень отторгала свет. Тощие ноги обхватили круп Махонина. Они заканчивались на уровне голеней культями, острыми костяными ходулями. И ладони отсутствовали. Из предплечий росли пучками пальцы, отчего руки напоминали корневища коряг. Пальцы шевелились, словно крабы. Они держали поводья – бурые кишки Махонина. Внутренности соединяли тонкие руки и живот мертвеца.
Кучер гарцевал на живом трупе. И ехал, ехал, ехал к Саше. На темном и узком лице запылали глаза. Два маяка, они были то синими, то, мгновение спустя, оранжевыми. Как пламя газовой плиты.
Паралич продлил минуты Сашиной жизни. Швырни она пакет раньше и наверняка бы промахнулась. Но она совершила бросок, когда до всадника было метра три. Бумажный мешок угодил в лоб Махонина и взорвался белым облаком. Соль осыпала рыло. Промышленник взвизгнул, дернулся, как раненная лошадь. Кучер затанцевал в седле.
Саша пятью прыжками одолела чердак и ринулась в нишу. Ноги ощутили пустоту, но она, не задумываясь, съехала с кирпичного бортика. Полет в трехэтажную пропасть, и она избавлена от страданий.
Девушка приземлилась на бетон этажом ниже. Ушибла локоть, но не обратила на это внимания. Луч озарил комнатушку, душный склеп за тамбуром и чуланом. Он вытягивался влево коленчатой аркой. Вертикальный туннель уходил в темноту. Саша уже напружинилась, чтобы прыгнуть туда, но луч скользнул по металлу. В кирпич были вделаны скобы. Саша покрепче схватила фонарь, свесила ногу с пола. Перенесла на железку. Скоба заскрипела. Луч светил наискось. Саша сходила во мрак. Мимо еще одной пары арок с комнатами за ними. Мимо наслоений грязи и колючих ракушек. Скобы были липкими от грибка. Саша молилась Баку, чепрачному тапиру.
Лесенка закончилась. Девушка оказалась в стенах. Луч, как ни пытался, не различал конца коридора. Она побежала, надеясь, что звук в темноте – эхо, передразнивающее ее шаги. Коридор то расширялся, то почти схлопывался, вынуждая протискиваться боком. Зубец в стене содрал с нее дождевик. Померещился шепот, она обернулась. Нога споткнулась о кирпич. Саша плюхнулась на задницу. Что-то острое впилось в промежность. Пробило ткань джинсов. Она знала, что нельзя кричать. Но вскрикнула от боли и обиды. Это была кость. Чертова кость клюнула ее в пах.
Она потрогала себя и обнаружила кровь на подушечках пальцев. Посмотрела вокруг.
Фонарик выпал и светил теперь прямо на нее. Она сидела возле груды костей. Ребра, кости и черепа – целый затор на пути. Предметы под слоем пыли. Осколки бутылок, старомодный школьный портфель, Георгиевский крест, штык от винтовки. Скелеты прислонились к стенам. Таращились, ухмылялись. Все те, кого дом похищал. Кого заманивал в свою паутину. Крестьянские дети, не вернувшаяся домой прачка, повстанцы. Коллекция дома и его сокровища.
– Нет, – прошептала Саша, зажимая рот, – нет, нет, нет!
На одеяле из черепков лежали два свежих трупа. Обнаженная официантка Инна и Сашин крестный. Они обнимались, как найденные археологами помпейские любовники. На горле дяди Коли алела полумесяцем рваная рана.
Саша зажмурилась. Застонала сквозь зубы.
Голос раздался в ее голове. Уверенный и сильный:
«Слушай внимательно. У тебя есть две минуты. Возьми штык».
Голос не принадлежал ни Шуре, ни Александре Вадимовне, но это тоже был ее собственный голос. Знавший чуть больше, чем она.
Саша кивнула. Она подобрала шершавый железный кол. Смочила его своей кровью. Вынула горсть соли из кармана и покрыла сталь белыми крупицами. Она торопилась. Застрявший в останках фонарь светил диагонально, луч выхватывал из темноты рыжий кирпич.
Саша приняла устойчивую позу и обеими руками сжала штык.
«Приготовься, девочка!»
Цвира Минц вползла в круг света. Она цеплялась за потолок кривыми ногтями. Запыленные патлы болтались. Время пожрало красивое тело. Сгнила грудь, усохли конечности. Лицо мумии скалило длинные зубы. Глазные яблоки вращались в гнездах. Паучья тень колебалась на стене.
Цвира закаркала и бросилась вниз. Ногти метили в шею жертвы. Саша встретила врага криком и поднятым штыком. Сталь пропорола ребра. Вошла в плоть, как в мешок с песком. Нанизанная на четырехгранный штык, Цвира зарычала удивленно.
Саша выдернула подсоленное оружие из дымящейся грудины. Занесла его и вонзила в истлевшую морду. Штык пробил череп насквозь. Жуткое лицо развалилось пополам. Цвира Минц осыпалась килограммами пыли и праха. Штык звякнул о кирпич.
Саша подняла фонарик. Не глядя под ноги, пошла вперед. Прощай, дядя Коля, прощай, Ромочка. Я люблю вас очень.
В ушах звучал беззаботный смех крестного, его рассказы о далеких странах.
– Наперегонки! – восклицал Рома и крутил педали велосипеда.
