– Эко вас проняло, любезнейший, – щеголеватый, с классическими гусарскими усами, полковник в новом, с иголочки, мундире небрежно облокотился на край стола, за которым притулился худой, тщедушный, невзрачного вида брюнет в форменном поношенном сюртуке и в чёрных очках, – второй день уже пишете, не отрываясь. Никак собираетесь потягаться в плодовитости с его сиятельством графом Толстым?
– С какой целью интересуетесь, любезнейший? – передразнивая полковника, как из-под земли рядом со столом выросла ещё одна фигура, уже в генеральском мундире. – Сергей Васильевич Зубатов работает с моего ведома и по поручению его императорского величества.
– Прошу прощения, не имел чести знать, – театрально вскочил по стойке смирно полковник. – Князь Луговкин, к вашим услугам, Варшавское управление.
– Вольно, полковник, не тянитесь, – поморщился генерал, заметив нарочитую наигранность в действиях князя. – Вы же не просто так подошли к Сергею Васильевичу. Я уже давно заметил, с каким интересом вы поглядываете в его сторону.
– Любопытство – моя природная слабость, – наклонил голову Луговкин, скрывая улыбку непонятного происхождения. – Она, собственно, и привела меня в жандармы. Ну, а сейчас, когда появилась возможность лично лицезреть знаменитых утопистов в мундирах охранителей, разве я мог пройти мимо такого редкого явления?
– Вы хотите меня уязвить, князь? – сдвинул брови генерал.
– Никак нет, Дмитрий Фёдорович, – картинно поднял руки полковник. – Лично я, как антиутопист, заявляю о вполне серьёзной философской подоплёке употребляемых мной терминов и, главное, об исходной близости наших воззрений, которые расходятся в сущей мелочи. Общая идея утопии: исходно люди – аморальные, эгоистичные, жадные, ленивые животные. Их следует перевоспитать в «новых людей» – моральных, альтруистичных, трудолюбивых. Исчезнут социальные пороки – и будет всем счастье. Собственно, марксисты говорят о том же. Только приплетают сюда ещё классы, рассказывая, что только из пролетариата можно воспитать правильных людей будущего. Но у любого явления обязательно есть его противоположность. И если существует утопия, значит, должна быть и антиутопия. Так вот, я, господа, и есть верный адепт именно этой дамы. Общая идея антиутопий: люди – неисправимо гадкие животные, их удел жить в гадком обществе. Любая попытка исправить это ведёт лишь к ещё более гадкому обществу.
В одном утопия и антиутопия совпадают в оценке человека: люди – аморальные, эгоистичные, жадные, ленивые животные. Утопия и антиутопия едины в одном: вследствие человеческой порочности благополучное общество не может быть построено из них. Утопия и антиутопия спорят лишь по вопросу возможности выдрессировать людей до ангелоподобного состояния, при котором настанет социальное счастье. Утопия отвечает: да, можно воспитать нового человека. Антиутопия отвечает: нет.
– Мрачноватую картинку вы нарисовали, князь, – отложив перо, вступил в разговор Зубатов. – Хоть прямо сейчас ложись и помирай.
– Ну, зачем же так пессимистично, дражайший Сергей Васильевич? – моментально среагировал Луговкин, не отводя тем не менее глаз от генерала и как будто обращаясь только к нему. – Господь терпел и нам велел. Не надо было рвать запретный плод в эдемском саду. А после грехопадения, чего уж тут… пользуемся тем, что имеем. Просто реально надо смотреть на жизнь… Вот тогда и окажется, что пессимист – это информированный оптимист, не так ли, господин Трепов?
Обер-полицмейстер Москвы, генерал-майор Дмитрий Фёдорович Трепов опять поморщился. Тон полковника, высокомерно-снисходительный, ему решительно не нравился. Но логика в его словах была, поэтому он решил не прерывать разговор, тем более что отпускать такого начитанного собеседника было неправильно без понимания – зачем такая словоохотливость и откуда такая информированность?
– Система, которую строит Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе – это не утопия, потому что результаты её можно ощутить и даже потрогать, – испытующе глядя на Луговкина, начал генерал, тщательно подбирая слова. – Это реальная попытка поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы идём к нашей цели тремя путями: поощряем устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; организуем лекции по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; распространяем дешёвую и здоровую литературу. Стараемся поощрять самостоятельность, умственное развитие и стремление к бережливости. Результаты – самые хорошие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от возмущений; при моём режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателей. Раньше Москва была рассадником недовольства, теперь там – мир и благоденствие
[34].
– Браво, Дмитрий Фёдорович! – уже без всякой иронии, глядя в глаза Трепову, произнёс Луговкин. – «Мир, благоденствие и довольство» – это достойный результат для любого государственного деятеля. И все же я, наверно, совершенно испорчен пребыванием в западных уездах, поэтому позволю себе усомниться в прочности этих трёх составляющих в нашем богоспасаемом Отечестве, где большинство благих намерений заканчивается благим матом. Вы никогда не замечали, что России не так страшна проблема, как меры по её устранению?
– Мы вполне можем ошибаться, – опять подал голос Зубатов. – Но ничего не делать – это тоже не выход. Пытаться исключить из метода проб и ошибок вторую часть – тоже большая ошибка. Мы пытаемся упростить отношения народа и власти…
Луговкин, наконец, удостоил Зубатова взглядом и грустно улыбнулся:
– Да-да, понимаю, но как-то так получается, что сложности обычно начинаются там, где пытаются что-нибудь упростить…
– Вы, князь, представляете собой чрезвычайно интересный образец консерватизма, – покачал головой Трепов, – можно сказать, воинствующий ретроград.
– Если бывают пламенные революционеры, то почему бы не быть пламенным консерваторам? – пожал плечами Луговкин. – Смыслы теряются при нахождении истины. Я же хотел только с грустью отметить, что, если правда сладкая, значит, скорее всего, её подсластили ложью…
– Князь! Перестаньте раскачивать лодку, нашу крысу уже тошнит, – бесцеремонно вмешался в разговор молодой поручик с зачёсанными назад чёрными, как смоль, волосами и усиками, едва прикрывающими по-детски припухлую верхнюю губу. Он с двумя такими же, как сам, молоденькими офицерами подошёл к увлечённым дискуссией. Полковник, таким образом, оказался в кольце жандармов с отличительными знаками московского управления.
– О! – почему-то не оскорбился, а даже обрадовался Луговкин. – Смелость, с которой вы влезаете в разговор, выдаёт в вас настоящего энтузиаста своего дела… Если не ошибаюсь, господин Спиридович в сопровождении господ Ратко и Герарди? То есть звёзды московского управления, переведённые его императорским величеством в особое управление лейб-жандармерии, все в сборе?
