В России же левая идея базируется на комплексе экономической неполноценности бедных и подпитывается идеей социального реванша — раскулачить богатых и вернуть низам утраченные социальные гарантии. Однако, к сожалению, уровень социального развития русских людей крайне низок, и понимают социальную справедливость они чаще всего по шариковской формуле «Все отнять и поделить». Солидарность для них — вообще какая-то абстракция. Уходящее поколение еще помнит, что 1 мая в СССР отмечался День международной солидарности трудящихся, но мало кто может раскрыть смысл этой казенной формулировки. Сегодня для населения РФ первомайские выходные — это праздник шашлыка, и не более того. Тем более никто даже не догадывается, что 20 декабря в мире отмечается международный День солидарности.
Солидарность — явление для русских органически чуждое. Можете ли вы привести хоть пару примеров, когда бы они устроили забастовку не за выплату просроченной на год зарплаты, а в поддержку кого-то или чего-то. Тем более трудно себе представить забастовку под политическими лозунгами — а это и есть солидарная борьба в интересах общества. Как ни странно, в России больше левизны у либералов, чем у тех, кто декларирует приверженность социалистическим взглядам. Это именно либералы устраивали хоть не очень убедительные и малочисленные, но антивоенные манифестации. Это либералы изредка демонстрируют солидарность с политзаключенными вне зависимости от их политических взглядов, гражданства или национальности (хотя, замечу, именно левые должны, по идее, быть интернационалистами!). Кто из российских леваков протестовал против преследования украинцев на волне крымнашной шпиономании или требовал освобождения похищенной на территории чужой страны Надежды Савченко? Что-то я не припоминаю такого.
Я не зря упомянул, что солидарность чужда русской идентичности. Способность к солидарным действиям для защиты своих интересов проявляется на двух полюсах: либо коллективизм в действии свойствен архаичным народам, людям традиционного общества, обладающим сильным социальным инстинктом; либо солидарность возникает в высокоразвитых, так называемых постиндустриальных обществах, где является результатом высокого уровня образования, развитой культуры социального взаимодействия в сложных формах. Первый тип архаичной солидарности можно легко проиллюстрировать на примере землячеств в армии или больших мегаполисах, этнических преступных группировок или религиозных общин. Кто служил или сидел, тот знает, что кавказцы или среднеазиаты мгновенно сбиваются в стаю в казарме или тюремном бараке. В любом провинциальном городе России вы обязательно найдете сильное азербайджанское, чеченское, ингушское, таджикское, армянское землячество, вокруг которого формируется экономическая, культурная, а часто и криминальная инфраструктура.
Но нигде в мире вы не встретите подобных русских землячеств, тем более глупо предполагать, что эти общины будут связаны с исторической родиной. Школьники в Швеции и студенты в Испании устраивали демонстрации в поддержку, например, преследуемых в России «кощуниц» Pussy Riot. Но русским, свалившим из путинского рая, в 99 % случаев совершенно плевать на тех, кому не повезло там находиться. То же самое по любому другому случаю — от убийства Немцова до лесных пожаров в Приморье. Голос русской диаспоры, насчитывающей не менее 15 миллионов человек, совершенно не слышен из-за рубежа. Русские явно стараются избегать друг друга за границей, предпочитая устраиваться в одиночку.
Пример не архаично-инстинктивной, а сознательной солидарности демонстрирует нам средний класс индустриально развитых государств Европы, Америки, в Корее, Гонконге, Израиле, начиная с того самого момента, когда он становится массовым, то есть с 60-х годов прошлого века, отмеченных массовым антивоенным движением в США или студенческой революцией 1968 г. во Франции. Сегодня бурно развиваются практики цифровой, виртуальной солидарности. Приведу пример из близкой мне профессиональной сферы. В России в политической сфере работать за идею не принято, только за деньги, в то время как в Европе или США вся уличная агитация держится на волонтерах, публичные политики собирают пожертвования в десятки миллионов долларов на ведение избирательной или общественной кампании от обывателей. Это яркие примеры социальной солидарности.
Почему же русские к этому не способны? Во-первых, им традиционно был свойствен индивидуализм, противопоставление «свое — общественное» у них в крови. Что вы видите в любой нашей деревне? Прежде всего — заборы, из-за которых выглядывают крыши домов. Стремление отгородиться от мира, обособиться у русских в крови. Тот, кто хоть раз пробовал собрать в своем доме общее собрание и решить какой-нибудь общественно значимый для ТСЖ вопрос, понимает, насколько мало русские способны к взаимодействию даже в таких мелких и чисто шкурных вопросах. Смешно, но исключением всегда является только одна тема — возведение вокруг двора забора, чтобы чужие не парковались.
Во-вторых, неспособность к эффективному социальному взаимодействию объясняется переходным характером от архаичного типа сознания, свойственного сельскохозяйственной общине (тут уж сама природа заставляет взаимодействовать), к типу сознания, свойственного обществу модерна, то есть человеку индустриальному, урбанизированному. Формально индустриальный переход советское общество совершило в 60-х годах прошлого века, когда городское население стало преобладать над сельским, но для адаптации вырванного из природной среды индивида к новым условиям требуются десятилетия, поскольку инерция сознания обладает большой силой.
Проблемой именно советского индустриального перехода стало то, что десятки миллионов крестьян, будучи вырванными из традиционной культурной среды, не попали в сложившуюся урбанистическую культуру, потому что таковая существовала только в отдельных «регулярных» городах вроде Петербурга, Одессы, а большинство старых городов, включая Москву, являли собой своего рода гигантские деревни, разросшиеся вокруг барских усадеб. В СССР к началу 20-х годов существовали лишь очаги урбанизма, которые захлестнул девятый вал выходцев из деревни.
В итоге старый культурный багаж ими был утрачен за ненадобностью, а вот с приобретением новых, более сложных социальных навыков в условиях казарменного социализма вышла заминка, потому что не было в большинстве советских городов того культурного ядра, которое бы задавало высокие стандарты социальной организации, а там, где оно было, оно не успевало переваривать гигантский людской поток из деревни и в итоге вынуждено было перейти к обороне, то есть культурный городской социум решал задачу своего выживания, будучи теснимым со всех сторон бетонными бараками спальных микрорайонов, где хорошо адаптировался только опыт тюремного барака. Это, кстати, основная причина бешеной популярности блатного шансона в советском обществе.
Итак, старые принципы социальной организации были утрачены вместе с архаичным коллективным инстинктом, новые еще не сложились, социальное сознание большинства русских людей оказалось деформировано шоковой урбанизацией, произошедшей буквально при жизни одного поколения. Поэтому сейчас происходит лишь поиск новых форм социальной солидарности, основанных не на инстинктах, а на осознанном выборе. Поэтому все, что говорилось о левой идее выше и будет сказано ниже, следует воспринимать в гипотетическом ключе. Это рассуждения о возможной роли левого движения в будущем политическом кризисе, в ходе которого оно, возможно, сформируется и заявит о себе, в чем, если честно, никакой уверенности у меня нет. Трудно рассуждать о том, каким вырастет дерево, наблюдая лишь проросшее семечко. Тем не менее я попытаюсь.
