В-четвертых, вследствие самодостаточности эта культура не нуждается в образе будущего: сплошные сиквелы, приквелы, пародии, перепевы, а место научной фантастики заняло фэнтези с его средневековой стилистикой. Расширение смыслов подменяется накоплением разнообразия, фрактализацией настоящего и прошлого. Более того, это общество боится будущего. Как следствие – эта культура не нуждается в образе будущего. И такое уже было в истории, когда сытое, благополучное общество, боясь потерять свое привычное – настоящее и прошлое, цеплялось за маньеризм, разновидностью которого выступают нынешние сериальность и сеттинг, включая ток-шоу и бесконечные повторы, репликации…
Однако ситуация видится глубже, шире и объективней. Чем более развита социальная (и не только) система, чем более сложный характер она носит, тем более уязвимой она становится. А поскольку любые достижения современной цивилизации могут быть использованы для ее же разрушения (что всему миру по всем медиа наглядно продемонстрировала страшная трагедия 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке), постольку это общество боится и своего настоящего.
Поэтому аларм и хоррор – это состояние современной цивилизации, которая боится сама себя, своего будущего. И это хорошо известно из истории: чем более развита цивилизация, чем выше качество жизни, тем более общество уязвимо, тем больше в нем накапливается фобий, которые становятся не только предметом психиатрии, эстетического осмысления, духовных поисков… Эта тенденция ясно и ярко представлена в современных культурных индустриях, где сложились жанры и соответствующие рынки хоррора в массовой литературе, экранной культуре, развлечениях.
Хорроризация используется и даже усиливается в современных политических практиках. Базовой, первичной ценностью социогенеза является безопасность (жизнеобеспечение). Вместе легче противостоять неопределенности, опасностям, вызовам, угрозам. Вместе легче выжить, прокормиться, вырастить потомство. Эта интенция заложена на генетическом уровне, лежит в основе образования человеческих сообществ. Базовой ценностью безопасности нередко пользуются политики, призывая «сплотиться вокруг мудрого руководства», «не менять лошадей на переправе». Действительно, консолидировать общество перед лицом реальной опасности, реального (или выдуманного) врага намного легче, чем на конструктивной позитивной основе.
Среди политологов и политиков почти аксиоматически принимается концепция Карла Шмитта, согласно которой сам феномен политического связан с противостоянием врагу [Шмитт 2013]. Поэтому хоррор как сознательнее и бессознательное стремление к безопасности нередко формируется в политических целях, и не только террористами: нагнетание тревог, алармизма, формирование образа коварных «врагов» – колоссальный потенциал манипулирования общественным сознанием и поведением, в том числе с использованием возможностей современный информационных технологий, включая старые и новые медиа.
Политический класс, пришедший к власти на хорроре, в дальнейшем вынужден позиционировать себя в целях легитимности исключительно в контексте «борьбы с врагом» – внешним и внутренним, конкретизируя символическую политику в соответствующем идеологическом контенте. Толпы охранников, в том числе в офисах, общественном транспорте, постоянные призывы быть бдительными к «подозрительным предметам», странному поведению пассажиров и прохожих только завершают картину аларма и хорроризации социальной жизни.
Можно сказать, что если на первых стадиях социогенеза хоррор носит (условно говоря) «естественный» характер страха перед неопределенностью и стихиями естественной, природной среды, то на стадии постиндустриального общества массового потребления возникает хоррор «второго порядка» [Террор и культура 2016: 74–80]. Речь идет о страхе утраты благополучного настоящего, рационально созданной искусственной среды, с одной стороны, а с другой – об искусственно создаваемом и культивируемом хорроре, в конечном счете – политической хорроризации [Сноуден 2020].
Наконец, цифровые технологии коммуникации резко увеличили объемы и скорость передачи и обработки информации, которые все менее доступны человеческому мозгу. А такие форматы, как Twitter, Snapchat, просто не оставляют времени на рефлексию. Нарративы вытесняются перформативами. Это новая семиотика (если не онтология!), когда предъявляемые означающие без означаемых предстают самой реальностью. Возникает и новая антропология: понимание предполагает не рассуждение, а быструю правильную реакцию активации опций, реализующих алгоритмы. Человек сам становится опцией с ограниченным функционалом «лайкать, банить, покупать». Это ситуация «новой животности» [Агамбен 2012], открывающей дополнительные возможности для манипуляции.
Все отмеченные выше тенденции современной публичной коммуникации были кратно усилены коронавирусной пандемией, добавившей важный штрих, если не поставившей точку, в этом сюжете [Blockmans 2021]. Коронарвирусная пандемия полностью вписалась в общий глобальный тренд апокалиптических нарративов, которые подготовили катастрофическое восприятие пандемии [Axt, Landau, Kay 2020; El Maarouf M., Belghazi, El Maarouf F. 2020; Rasskazova, Leontiev, Lebedeva 2020]. Получилось, что, во-первых, ничто не ново, мы все уже сами себе рассказали, а во-вторых, тем самым, подготовили себя к новому формату бытия. Подготовили настолько алармистки, что некоторые авторитетные законодатели интеллектуальной моды, увидели в пандемии и реакции на нее то ли конец либеральной демократии и угрозу возрождения коммунистических идеалов общественного устройства [Zizek 2020], то ли, как минимум, возможность увидеть контуры будущего, разрушительные для нынешней устоявшейся реальности [Agamben 2020].
В кризисной ситуации параллельно с масштабной манипуляцией, хорроризацией, погоней за хайпом, в ответ на них отчетливо проявилась альтернатива – запрос на взвешенное ответственное слово или даже молчание, запрос на проявление в публичном дискурсе личностной свободы как ответственности [Тульчинский 2020b; Tulchinskii 2020].
Речь идет не только об упомянутых формах «технологического обеспечения доверия» и безопасности: блокчейна, мониторинга, электронного цифрового контроля, блокировок. Не менее, если не более важно взятие ответственного слова. В этом плане полезным является использование полузабытого концепта парресии как свободного и ответственного высказывания и фигуры парресора. И к этому концепту, как и фигуре парресора в современных условиях мы еще вернемся в конце книги.
3
Семантика и прагматика фейков
3.1. Смысловая картина мира и фейки
Смысловая картина мира: нарративы и мифы
Homo sapiens получил преимущество и вытеснил другие виды homo, добился нынешнего цивилизационного уровня глобального масштаба в результате «когнитивной революции» [Харари 2020: 32–36], произошедшей в промежутке 70 000 – 30 000 лет назад, суть которой заключалась в освоении новых способов общаться и думать – в переходе от сигнальной устной коммуникации к дискурсивно-нарративной. В этом плане Homo sapiens было бы точнее назвать Homo narrator. Способность рассказывать истории заложила предпосылки формирования мифов, религий, идеологий, экономик, науки, образования – всего того, что позволяет консолидировать сообщества на основе общих взглядов, представлений, норм. Если другие видов homo формировали общности, не превышавшие нескольких десятков особей, «сапиенсы-рассказывающие-истории» могли консолидировать общности в многие сотни, тысячи, а потом и миллионы индивидов. Дело было уже развитием средств социальной коммуникации: письменности, печати, радио, телефонии, телевидения, Интернета, социальных сетей… Это и стало стержнем исторического развития человечества.
