Это заданное отношение можно считать лингвистической экспликацией понятия «лирический герой» текста. Заметим, что заданность отношения между мирами текста и контекста не препятствует, а наталкивает на прием «оживления» метафоры (как в случае рассмотренного выше эксперимента с анонимной антологией). В результате, в общем случае, отношение между миром текста и мирами реальных контекстов осложняется, дополняясь отношениями между «промежуточными» мирами и контекстами.
Читатель-текст-автор
Согласно вердикту Умберто Эко – «автор» заключен в кавычки. Он обречен на метафорическое сушествование: как общепонятное обозначение некоторой текстуальной стратегии:
«Если текст рассматривается именно как текст, и особенно в тех случаях, когда он рассчитан на достаточно широкую аудиторию (например, если это роман, политическая речь, научная инструкция и т. д.), отправитель и адресат присутствуют в нем не как реальные полюсы акта сообщения, но как «актантные роли». В подобных случаях автор проявляется в тексте лишь как:
a) узнаваемый стиль или текстовой идиолект, причем этот идиолект нередко может принадлежать не личности, а жанру, социальной группе или исторической эпохе;
b) просто актантная роль (/ я / = «субъект [подлежащее] данного предложения»);
c) иллокутивный сигнал (/ Я клянусь, что… /) или перлокутивный оператор (/ внезапно случилось нечто ужасное… /)…
В дальнейшем мы будем употреблять термин «автор» лишь в метафорическом смысле, т. е. подразумевая под этим термином некий тип «текстовой стратегии». То же относится и к термину «М-Читатель (модель возможного читателя – С.З.)» [Эко 2016: 23–24].
Схематизируя, проблему текста можно свести к триаде: «автор – текст – читатель». Соответственно, всякий раз возможны различные подходы к тому, что считать исходным и определяющим. Пожалуй, главный вопрос герменевтики и лингвистики текста – это какой из этих факторов определяющий: текст, его автор или же его актуальный или потенциальный читатель? Якобы очевидный подход, что текст есть производное – автор создает текст, а адресат его использует («писатель пописывает, читатель почитывает»), в действительности далеко не очевиден, и, кроме того, встречается не во все времена и не во всех культурах (ср.: фольклор, искусство канона, средневековое понимание авторства и т. п.). Эта проблема не только теории, но и художественной практики. Так, она нашла предельно заостренное, доходящее до гротеска воплощение в стихотворении Бориса Пастернака «Шекспир»:
А меж тем у Шекспира
Острить пропадает охота.
Сонет, Написанный ночью с огнем, без помарок,
За дальним столом…
Сонет говорит ему: «Я признаю
Способности ваши, но, гений и мастер,
Сдается ль, как вам, и тому, на краю
Бочонка, с намыленной мордой, что мастью
Весь в молнию я, то есть выше по касте,
Чем люди…
В начале прошлого века, когда было написано стихотворение Пастернака, такая постановка вопроса могла показаться достаточно экстравагантной. В конце века она уже утратила свою оригинальность. После знаменитого эссе Ролана Барта «Смерть автора» (1967) спорить о первородстве могли между собой уже только текст и адресат. Хотя, еще ранее, в 1947 году Нортроп Фрай вычитал у Якоба Беме мысль о том, что прочтение художественного текста можно сравнить с «<…> пикником, на который автор приносит слова, а читатель – значения»
[11].
Согласно Мишелю Фуко, само имя Шекспир – это лишь некоторая функция организации и классификации корпуса текстов, оно перестало быть именем собственным и превратилось в нарицательное. Оно может употребляться во множественном числе, и даже как обычное исчисляемое нарицательное в английском с артиклем, определенным или неопределенным, поскольку обозначает не индивида, а класс объектов, обладающих схожими или теми же значимыми признаками
[12]. В русском языке, как было подмечено Абрамом Терцем (Синявским) в «Прогулках с Пушкиным», оно превратилось в нечто вроде неопределенного или обобщающего местоимения
[13], и это подтверждается данными корпуса русского языка
[14]. Как видим, не только в поэтике, но и в обиходном сознании биографический автор, автор-индивид, может отделиться и от текста, и даже от самого себя, став именем нарицательным или чуть ли не местоимением (совсем, как то предполагал В.В. Виноградов).
