С.И. Гиндин увидел здесь проявление (ни до, ни после этого не описанного) вымышленного авторства:
«<…> перед нами уже не просто ролевая лирика, а скорее зачаточный случай вымышленного авторства, который в литературоведении иногда называют «гетеронимией», а и герой-рассказчик, и тем более вымышленный автор-гетероним будут художественно убедительны только тогда, когда реальный автор сумеет в них перевоплотиться, придать им индивидуальность, отличную от своей собственной, в том числе и индивидуальность речевую, то есть стиль. Пастернаку в этом стихотворении это безусловно удалось. Почему найденное им перевоплощение оказалось столь сходным с будущей Цветаевой – вопрос особый» [Гиндин 1989: 261].
Хотя Сергей Гиндин относил этот вопрос к компетенции истории литературы, а не истории поэтического языка, постараемся перенести его в область теоретической поэтики.
Сам эксперимент и дискуссия вокруг него вскрыли ряд существенных и неявных до этого предпосылок, которые сами по себе достаточно проблематичны. В поэтику незаметно оказались невольно перенесены подходы криминалистики, когда по стилю необходимо было найти автора
[17]. Идиостиль и его уникальность ведущими специалистами понимались как нечто похожее на отпечатки пальцев, которые языковая личность не в состоянии изменить. Между тем, во-первых, совсем не обязательно исходить из представления об авторе как монолингве, чьи производимые тексты будут принадлежать одному языку (идиолекту). Вероятно, такое понимание есть упрощение мысли Гумбольдта о способности общеязыковой системы к бесконечному варьированию, порождению новых языков:
«Каждый язык способен как бы делиться на бесконечное множество языков для отдельных личностей в одном и том же народе… Удивительно, как языки, кроме свойства, какие им дает внешнее строение, способны еще получать особенный характер от того, что отдельные лица употребляют их орудием для выражения своей духовной личности… Как различно понимается и употребляется отечественный язык отдельными лицами, довольно дает почувствовать даже ежедневный опыт; но всего яснее это обнаруживается сравнением лучших писателей, из которых каждый образует себе свой язык» [Гумбольдт 1859: 186–187].
Но Гумбольдт вовсе не утверждает, что язык поэта ограничивается лишь одним вариантом, одним идиолектом/идиостилем. Так, если я могу говорить и на русском, и на армянском, это значит, что я в состоянии производить тексты на обоих языках, а не то, что армянский и русский – это один и тот же язык. Во-вторых, биографический автор и «создатель» идиолекта вполне могут не совпадать. В-третьих, безотносительно к тому, как они соотносятся в реальности, очевидно, что «реальный» автор, на вполне законных основаниях обитающий в истории литературы или же общественной жизни
[18], вряд ли допустим в лингвистической поэтике – это понятие должно быть редуцировано к наблюдаемым и проверяемым феноменам языка и текста. В качестве таковых было предложено рассматривать идиостиль и идиолект [Золян 1986, 1989]. Те ранее упомянутые понятия, которые были введены в поэтике и семиотике для обозначения автора (автор как языковая маска, текстовая стратегия, форма классификации текстов, «говорящая книга», «лирический герой», «языковая личность») в лингвистической поэтике преобразуются в механизмы порождения и восприятия.
Как и язык, идиолект и идиостиль не имеют авторов – они имеют носителей. В этом смысле фейк реален не только в силу в силу своего пусть и мнимого, но существования, которое зафиксировано в текстах. Фейк реален в первую очередь как носитель определенного типа дискурса. Реальный автор “делегировал” ему не только полномочия произнести некоторый текст, но и продекларировать наличие субъекта, несущего за него ответственность. Отсюда и управляемость фейков – это не одинокий мистификатор, а связанный с системой властных отношений субъект, паразитирующий на ряде характеристик как поэтического, так и политического дискурса. «Идет дождь, но я в это не верю» – парадокс Мура решается путем создания фейкового говорящего, который свободен от соблюдения коммуникативных обязательств за сказанное и присваивает себе право не только на текст, но и «на безответвенное дело, на безнаказанную речь».
5.2. Запрос на ответственность, или Парресия как альтернатива фейкам
Бурное развитие электронных технологий радикально изменило формат социальных коммуникаций. Конкуренция традиционных СМИ (прессы, радио, ТВ) и новых медиа (социальных сетей, блогосферы) довольно быстро сменилась созданием единого общего медиапространства на платформе Интернета. Более того, новостные каналы в Интернете, Facebook, Instagram, Twitter, ВКонтакте, другие социальные сети, мобильная связь с великим множеством приложений создали довольно неоднозначную ситуацию. Прежде всего, речь идет об отмечавшейся выше невиданной ранее возможности оперативной и достигающей глобальных масштабов презентации личного мнения, в том числе – выраженного в яркой эмоционально-оценочной форме. В результате, если раньше СМИ транслировали институционально отобранную социально-значимую (иногда – нормативную) информацию, то теперь медийное пространство полно личными мнениями экспертов и граждан, артистов и предпринимателей, спортсменов и писателей – вплоть до крупных политиков (аккаунты Р. Трампа, Б. Джонсона, Д. Медведева и пр.). При этом, представители власти путаются и противоречат друг другу не меньше, чем блогеры, что только дополнительно стимулирует недоверие к власти, конспирологические интерпретации решений центральной и местной власти.
Одним из трендов современной публичной коммуникации является запрос на ответственность коммуникаторов – не только и не столько институциональная в виде социального контроля с использованием достижений цифровизации, сколько ответственность личностная. Прежде всего, это, конечно же, ответственность реципиентов информации, их способность «фильтровать фейки». Что предполагает некоторые навыки. Г.Г. Почепцовым был составлен свод пропагандистских приемов, в котором были обобщены идеи Лассуэла, Э. Бернейса, У. Липпмана еще первой половины ХХ века. [Почепцов 2019a] Получился базовый свод пропагандистских приемов, практикуемых и в наше время.
