– Подождите немного, – сказал я вознице, едва ворочая языком. Меня растрясло так, что я подозревал: еще минута, и у меня изо рта начнет неудержимо литься раствор. – Не уезж-жайте, если хотите заработать еще. Нам надо сбегать к хозяину ос-cобняка, он напишет письмо.
Я заковылял в дом, с трудом сохраняя прямое положение. В колене что-то противно хрустело, но я все же дошел до дома, не потеряв ни капли раствора, и пополз в кабинет отца. Попытался зажечь свечу. Огниво падало из рук. Молли вошла следом, тоже немного пошатываясь, но свечу зажгла удивительно ловко. Я нашел лист бумаги, взял перо, чернила и нацарапал письмо от лица отца. Для правдоподобия капнул сургучом и прижал сверху фамильную печать, которая стояла на столе.
– Отнеси, – сказал я, вручив Молли письмо и золотой фунт: сегодняшний день, похоже, сделает возницу богачом. – Пусть вернется в ваш Фоскад и передаст письмо тому из ваших, кто умеет читать. Если спросят, кто написал, пусть скажет: хозяин большого особняка в центре города.
Она ушла, а я откинулся на спинку кресла, думая о том, при каких странных обстоятельствах впервые сижу в кабинете отца, на его месте. Я поворошил бумаги на столе и вдруг увидел среди них эскиз надгробия, которое поскупился заказать для старика Маккеллана.
На листе была тонко нарисована каменная плита неправильной формы, увитая плющом. Отец, оказывается, хорошо рисовал. На ленте, обвивающей камень, было высечено какое-то изречение. Я поднес свечу ближе и присмотрелся. Изречение было до боли знакомое, девиз школы: Aliis inserviendo consumor. Наверняка отец не знал, кому из несчастных дряхлых слуг пригодится его рисунок. Подошел бы любому – в конце концов, жизнь их всех состояла из служения.
В нижней части камня был изображен пустой прямоугольник – видимо, для имени и лет жизни. Я сложил лист и сунул в карман сюртука.
Глава 8
Поминки по Файонну
Я успел испугаться, что Молли не вернется, но вскоре услышал, что она хлопнула дверью, и вышел из кабинета, прихватив свечу. Молли бродила по холлу, независимо, как кошка, в полутьме разглядывая стены.
– Ничего себе дом, – пробормотала она, когда я подошел ближе. – Красиво тут у вас!
Еще недавно дом казался мне убогим по сравнению с соседскими, но сравнение с ирландским убежищем прибавило ему лоска даже в моих глазах.
– Обычный особняк. – Я снисходительно пожал плечами, воздев свечу повыше, чтобы она могла как следует оценить роскошь обстановки. – Но могу показать, если хочешь.
– А то! – выдохнула она, озираясь с приоткрытым ртом. – Я в таких и не бывала.
Я велел ей зажечь свечу побольше, – как несправедливо, что у нее так хорошо работают руки, а мои еле сгибаются! – и мы пошли по комнатам. Молли оказалась благодарной публикой: охала, восхищалась, я даже не стал делать ей замечание, когда она своими грязнущими руками потрогала обои. Я надеялся, что в главной гостиной восхищенные звуки станут еще громче – там было собрано все самое дорогое, – но они, наоборот, полностью затихли.
– Так это же все из нашей страны, – пробормотала она и указала на гобелен «Грустный крылатый лев держит человека в зубах». – Видите, у льва лапа на гербе, а на нем арфа? Это наша, ирландская арфа, и плетение нитей наше, традиционное! И вот этот умирающий олень. – Молли остановилась около деревянной скульптуры, изображающей беднягу оленя едва ли не в натуральную величину. – Он ранен английскими стрелами, видите оперение? Олень – это символ Ирландии, и, когда ваши нас захватили, у нас часто стали такое изображать: ирландского оленя, убитого вашими стрелами. – Она строго посмотрела на меня. – Откуда это у вас? Вы ирландец?
– Нет. – Я оскорбился такому предположению. – Просто…
– Что «просто»?
– Отец служил у вас, вот и привез.
– Ерунда. Добрый Джентльмен уж точно не был из тех козлов, что захватили наш остров.
– Ха! – возмутился я. – Еще как был! Командование пятого ирландского полка, пятнадцать лет в армии, он герой вообще-то! Ему и титул, и земли пожаловали за… Ну… – Тут я увидел, как она сурово на меня смотрит, и немного смешался. – За военные достижения.
– За порабощение нашего народа. – Она затрясла головой. Такое же горько разочарованное лицо у нее было после беседы с ее драгоценным Флинном. – Я думала, он хороший, а он мою страну ограбил!
Она гневно пошла было в сторону двери, потом вернулась.
– Так вот почему он помогал нам… – пробормотала она, мрачно разглядывая оленя. – Мне всегда казалось, что он будто вину заглаживает. А зачем еще такому богатому джентльмену нас пестовать? Теперь хоть понятно за что.
– Уходишь? – храбро спросил я.
Молли несколько секунд поразмышляла, потом качнула головой.
– Не. Это же, получается, и мой дом тоже, раз все тут на наши деньги построено.
Ничего себе наглость! У меня прямо челюсть отвисла, и Молли это, похоже, понравилось. Она хохотнула и прошлась по гостиной, выпятив грудь: видимо, изображала важную даму.
– Ваш план мне теперь еще больше нравится, – со злорадным весельем сказала она. – Мои собратья будут есть и пить то, что принадлежит им по праву! Ладно, давайте приступим. Говорите, где тут у вас – у нас, мистер! – самая большая комната с самым большим столом.
– Это называется парадная столовая, – пробормотал я и, пока вел ее за собой, не удержался от комментария: – Между прочим, муж твоей леди Бланш тоже служил в Ирландии. Вместе с моим отцом.
– Серьезно?! – возмутилась она. – Куда мир катится! Ладно, леди хотя бы не водружает символы нашей несчастной захваченной земли посреди своих богатеньких комнат! – В столовой Молли остановилась, будто уперлась в стену. – Ой. А рубины-то добывают у наших соседей, шотландцев, их вы тоже подло захватили! Вдруг те рубины, что я украла, тоже почти наши? А значит, не такое уж большое преступление я совершила! И вот это все тоже, считай, наше.
Она прижала к себе сумку с подсвечниками и булавками, которую по-прежнему таскала за собой. Я расправил плечи.
– Это возмутительно, – отчеканил я. – Военные не выбирают, где служить, они исполняют свой долг. Трофеи, добытые на войне, во все времена считались справедливой добычей. А тайно грабить больную женщину – это презренно. Если ты считаешь, что это пристойно, тебе не место в моем особняке и можешь немедленно его покинуть.
Ого, как я разошелся! Никогда не думал, что кинусь защищать честь своего папаши, но почему-то меня задело, что его достижения не ценят. Я уже испугался, что Молли скажет: «Ну и пожалуйста, я пошла», но она взглянула на меня неожиданно смиренно. В мягком свете подсвечников она казалась почти живой – уж точно не такой мертвой, как днем.
