Я заорала от боли. На мгновение перед глазами схлопнулся серый занавес обморока, но Бринн выбил меня из него еще одним ударом.
— Ах, ты, сука, врать мне решила? Сказки рассказывать? За дурака держать? — он побагровел от ярости так, что я подумала, что его вот-вот хватит удар. — Кто вас сюда послал? Малетти? Марвинская секретная служба?
— Я не знаю никакого Малетти! — прокричала я, обливаясь слезами. — Я не знаю никаких секретных служб! Меня выдернули из моего мира, и я просто… — жжение в горле сделалось невыносимым, но я все-таки смогла прохрипеть: — Я просто хочу вернуться домой!
Мне казалось, что еще немного, и я задохнусь. В горле словно поселился дракон, готовый выплевывать пламя.
— Господин Гвен! — испуганно прокричали из-за стены. — Смотрите! Что это с ним?
Бринн дернулся было в сторону выхода, но Эбернати придержал его за руку и, раскрыв от удивления рот, показал в мою сторону. Бринн замер, уставившись на меня, и я увидела, как мои ноги делаются прозрачными.
— Что за… — оторопело выдохнул Эбернати. Ощущение падения теперь было не призрачным, а настоящим — я уже летела куда-то во мрак.
Последним, что я увидела, было потрясенное лицо Бринна.
— Господин Бринн! — с ужасом прокричали из-за стены. — Он пропал!
И все померкло.
Я прокатилась по упавшему Генриху, пролетела вперед и очень больно ударилась плечом обо что-то твердое. Боль окончательно прояснила сознание, и я увидела, что мы с Генрихом, оказывается, вылетели из камина и теперь лежим на страшно затоптанном ковре в маленькой гостиной.
Кажется, здесь несколько лет не появлялся человек с тряпкой и чистящим средством. Окна заросли грязью, углы были богато украшены пылью и паутиной, и в высокой вазе красовались сухие стебли давно истлевших забытых цветов. В лунном свете, который заглядывал сквозь стекла, все было призрачным, словно нарисованным.
— Милли, — едва слышно выдохнул Генрих. — Милли, ты жива?
Я беспомощно обмякла на ковре, понимая, что могу сейчас только лежать. Кажется, даже моргать было больно.
— Жива, — просипела я. — Как ты? Тебя били?
Сил не было даже на то, чтобы обернуться в его сторону. Сейчас я самой себе казалась вареной медузой.
— Били, конечно, — рассмеялся Генрих. — Кравен сказал, что я должен молчать. Только так он сможет нас спасти.
— Пилюля? — спросила я. — Он тебе тоже дал пилюлю?
Генрих со вздохом завозился на ковре, и я почувствовала, как он взял меня за руку. Мне сразу же стало легче. Мы были вместе, мы были живы, мы были достаточно далеко от Бринна и его подручных, чтобы не беспокоиться.
— Нет. Никакой пилюли.
Желудок скрутило тошнотой, и я испугалась, что меня сейчас вырвет. Но обошлось, только все тело покрылось потом — зато я почувствовала, что теперь смогу сесть.
Получается, если Генрих не принял пилюлю, то Кравен дал ее мне для того, чтобы я смогла куда-то перебросить нас обоих? Пилюля, которая активирует магию?
В голове зазвенела боль.
Я села на ковре. Генрих поддержал меня; я увидела, что всю правую сторону его лица покрывает свежий синяк. Рубашка была разорвана, на груди и животе тоже были следы ударов.
— Живы, — прошептала я и рассмеялась. Почему-то мне вдруг стало очень-очень легко, словно я в любую минуту могла взлететь. В кончиках пальцев сгустился огонь, и, кажется, волосы стали подниматься дыбом.
Я прикоснулась к щеке Генриха и подумала, что ту боль, которая сейчас наполняет его, надо убрать, а следы, оставленные ею — стереть. Генрих вздрогнул и, взяв меня за запястье, закрыл глаза. Я рассмеялась от того чувства, которое сейчас переполняло меня, и увидела, как пятно синяка расплывается, светлеет и исчезает.
И чем легче становилось Генриху, тем большая легкость и спокойствие наполняли меня.
Потом все вдруг исчезло, словно лопнул воздушный шарик. Какое-то время мы сидели в тишине, глядя друг на друга, и постепенно вокруг меня начинал просыпаться мир. Я почувствовала запах пыли, услышала легкое цоканье дождя по подоконнику, поняла, что за окном почти наступила ночь, и подумала, что страшно проголодалась.
— Интересно, где мы? — негромко спросила я, почему-то не убирая руки от щеки Генриха. Мне нравилось к нему прикасаться. Мне нравилось на него смотреть.
— Не знаю, — так же тихо ответил он. — Пойдем посмотрим?
Поднявшись на ноги, мы вышли из гостиной, стараясь двигаться как можно тише. Дом выглядел заброшенным, но это не значило, что в нем не может быть засады или ловушек.
Но пока было тихо. Снаружи едва слышно цокал дождь, луна уходила за тучи, и дом погружался в непроницаемый мрак. Я подумала, что неплохо было бы раздобыть свечу, и на моей правой руке тотчас же вспыхнул огонек.
От неожиданности я ахнула. Огонек горел и светил, но не обжигал, и это было еще одно чудо. Генрих удивленно улыбнулся, а потом рассмеялся и произнес:
— Ну, теперь-то Ланге точно никуда от нас не денется.
Я в этом даже не сомневалась.
— Не жжется? — озадаченно спросил Генрих. Я отрицательно качнула головой и указала туда, где, кажется, когда-то была столовая.
— Нет, но ты лучше не трогай его. Что там?
Генрих пожал плечами.
— Не знаю. Посмотрим?
Это действительно была столовая, и, в отличие от остального дома, заросшего грязью и пылью, здесь было очень чисто. Хрустящая чистота, я бы сказала. Кран и мойка так и сверкали. Ножи, половники и щипцы едва заметно покачивались на крючках и выглядели, как новые.
— Не нравится мне все это, — произнес Генрих.
— Мне тоже, — сказала я. — Лучше бы уйти отсюда. Но я думаю, нас все же будет искать доктор Кравен.
— Не верю я ему, — проронил Генрих. — Кого, интересно, он принесет на хвосте?
Он прошел к стене, на которой висели ножи, и выбрал для себя такой тесак, которым можно было бы снести голову быку с одного удара. Стоило Генриху взять новое оружие в руки, как все залило светом, и под ногами дрогнул пол.
Огонь на моей руке погас.
Что-то тяжко бахнуло, отдавшись эхом по всему дому. Еще один удар в пол. Еще.
К нам шло что-то огромное. Тяжелое. Я бросилась к окну, пытаясь открыть раму, но ничего не вышло. Щеколда не поддавалась, и мне почему-то показалось, что окно нарисовано на стене.
Удар! Еще один!
Я обернулась и увидела, что в столовую вошла каменная глыба и, увидев нас, замерла на пороге.
Первым порывом было спрятаться за Генриха, зажмуриться и никогда не открывать глаз. Я бы так и сделала, если бы не застыла на месте от страха. Постепенно я различила в каменной громадине грубо вылепленное лицо, руки, почти достававшие до пола, и красный иероглиф, который был намалеван на лбу.
