– В последнее время Квицинский приблизился к некому важному спиритическому открытию, – сказал Ванзаров, наблюдая за реакцией Мочалова. Тот ничем не показал, что чиновник полиции вторгся на запретную территорию.
– Был слух между нашими, – ответил он, раскрывая страшную тайну: оказывается, в охранке болтают языками почище любого чиновного присутствия, особенно когда не имеется точных фактов. – Вроде напал он на след какого-то аппарата, при помощи которого можно сильно мутить голову.
– Что за аппарат?
– Не имею понятия. Квицинский как-то обмолвился, что изобретение некого петербургского чудака. Думаю, толку от него, как от спиритического сеанса. Да только господин полковник так загорелся, что места себе не находил.
Похвальное здравомыслие ротмистра следовало отметить. Вино кончилось, а заказать еще бутылку Ванзаров поленился.
– У вас, Николай Илларионович, острый и беспощадный ум, – ограничился он комплиментом.
В охранке Мочалову все больше приходилось работать кулаками. Такие слова пришлись ему по сердцу, он расцвел застенчивой девицей.
– Если бы господин полковник слушал не только Квицинского… – с искренним сожалением проговорил он. – Столько времени зря потеряли…
– Кто мог Леонида Антоновича столкнуть в канал?
Не заметив резкого перехода, ротмистр выразил глубочайшее непонимание.
– Удивляюсь… Леонид был не борцовского сложения, но за себя постоять мог… Заморочили ему голову сильно.
– Спириты?
– А кто же еще.
– Зачем было убивать его?
– Вот этого в толк не возьму, – честно признался Мочалов. – Хоть и не были с ним в товарищах, но жалко.
– Почему Квицинский не носил при себе оружия?
Вопрос отчего-то сильно повеселил ротмистра.
– Забавная история случилась, – сказал он. – С год назад нагрянули мы в кружок. Ничего существенного, так, интеллигентская болтовня. Леонид был с нами. Полиция окружила помещение, мы вошли. Тут у него нервишки сдали, непривычен он к практической работе, как закричит: «Ни с места! Руки вверх!» – ну и пальнул для острастки. Рука оружием не тренирована, дернулась на отдаче. Пуля шальная попала одному кружковцу в грудь. И сразу наповал.
– Господин полковник запретил ему прикасаться к оружию.
– Именно так. – Мочалов вздохнул. – Был бы при нем револьвер, может, остался бы жив… Да что теперь сожалеть… Жена вот у него молодая. Красавица. Не знает, что уже вдова, бедная. Сами съездите к ней с тяжелым известием?
– Возможно, – ответил Ванзаров.
Он выразил ротмистру благодарность за столь полезный разговор. Расстались они почти друзьями. У публики на виду Ванзаров крепко пожал руку жандарму. Мочалов так проникся доверием, что предложил обращаться, когда вздумается. Если будет нужда.
С его уходом зал ресторана ожил. Зашевелились официанты, музыканты взялись за струны, ожили разговоры гостей. Зато оставшийся за столом приятель жандарма получил сполна, то есть был награжден букетом презрительных взглядов. Ванзаров такие пустяки не замечал вовсе.
Снова раскрыв книжку Квицинского на 28 октября, он уже знал четыре записи из шести. Одну из них надо было проверить незамедлительно.
Расплатившись и оставив скромные чаевые, Ванзаров поднялся из ресторана в холл гостиницы. На лестнице, ведущей на второй этаж, мелькнул господин в черном пальто и скрылся за пролетом. Человек не был знаком, но Ванзарова посетило странное и нелогичное чувство: где-то видел его.
Где и при каких обстоятельствах?
Память отказалась помогать. Может, и показалось. Чего не бывает…
15
Угол рек Мойки и Пряжки, 1
Живет себе человек, ходит на службу, женат, имеет детишек. По утрам чай кушает, вечером домашний борщ хлебает. Живет себе – не тужит, жалованье получает, сыновей в гимназии обучает, дочерям приданое копит. Но вот в один странный день, то ли солнце в глаза ударяет, то ли ветер влетает в голову, начинает ему казаться, что все не так устроено, как нужно, как правильно. А даже наоборот. Тогда человек прикладывает усилия поломку мира исправить, да только от этого хуже делается. Никто его не понимает, все обидеть хотят, и домашние его врагами ему становятся. И вот приходит к человеку прозрение: мир вокруг него окончательно сошел с ума. Лечить его надо, иначе все рухнет. Говорит об этом человек с жаром, с верой и напором. Проповеди его слушают дома и на службе, но недолго. Вскоре, если успокоительное не помогает, отправляется бедолага, прозревший и прогнавший с глаз морок реальности, в заведение, что стоит на берегу речки Пряжки, иначе именуемое больница для душевнобольных Св. Николая Чудотворца.
Место хорошее, тихое. Врачи заботливые, стараются человеку помочь, то есть вылечить от неправильных мыслей. Только разум человеческий – как фарфоровая фигурка, тонкий и хрупкий. Стоит поднажать или ударить ненароком – пойдет трещинка, за ней другая, а там, глядишь, рассыпается фигурка на осколки. Склеить можно, но следы останутся. После улучшения и выписки присмотр требуется. Доктора советуют на всякий случай исцеленному не давать режущих предметов или слишком умных книг.
Только не всех несчастных современная психиатрия, которая сделала огромный шаг вперед – один венский доктор Фрейд чего стоит, – излечить может. Не совсем разобрались, какая извилина для чего требуется. Подобных больных, вероятно, безнадежных, содержали на четвертом этаже больницы. Поближе к небу, так сказать, что видит все страдания человеческие.
Ординатор Охчинский Константин Владимирович как раз завершал обход отделения тяжелых больных. Он был хорошим врачом, а потому давно понял, что в этом случае помощь заменяет милосердие и терпение. Ну и усиленные дозы лекарства. Вместе с младшим доктором Садальским он, как всегда, начал с дальней палаты. Заходя в каждую, Охчинский проверял записи, насколько изменилось состояние, выслушивал комментарии Садальского, довольно однообразные, и шел дальше. Они прошли коридор и остановились у последней двери. В этой палате находилась больная, поступившая пять дней назад. Довольно молодая женщина пребывала в глубокой каталепсии, ни на что не реагировала, лежа неподвижно, глаза не закрывала. Еду не принимала, санитарки кормили ее насильно жидким бульоном, а на ночь делался укол снотворного. Причиной такого состояния стало глубокое нервное потрясение, насколько было известно Охчинскому. Иных сведений ему не предоставили, зато был дан строжайший приказ: никаких визитеров к ней не подпускать. Даже если придут из сыскной полиции. Приказ исходил от охранного отделения, поэтому требовал безусловного исполнения. Желающих навестить даму пока не нашлось.
– Как сегодня самочувствие Иртемьевой? – для порядка спросил Охчинский, зная неизбежный ответ.
– Извольте взглянуть, – сказал Садальский, почему-то пряча глаза.
Охчинский открыл дверь палаты.
Стены комнаты с одним окном были выкрашены в мышино-серый цвет. Две железные кровати привинчены к полу, одна пустовала. Другая примыкала к окну. На ней сидела больная. Дама укуталась в одеяло, как в кокон, из которого виднелось бледное лицо с обострившимися скулами и носом. Она смотрела в небо, будто птица, мечтающая вырваться из клетки. На звук больная повернула голову. Охчинский отметил, что взгляд у нее стал почти осмысленный. Такого резкого и внезапного улучшения ординатор не мог припомнить в своей практике.
