Недоразумение со зданием рабочей колонии лишь усилило беспокойство евреев по поводу Красного Креста. Слухи о практиках избирательного набора, якобы приводивших к исключению врачей и медсестер еврейского происхождения, в то время также расходились все шире. В попытке опровергнуть такие заявления Красный Крест выпустил сообщение с извинениями, которые CV незамедлительно приняло33. На всех фронтах шла мобилизация, и было не время начинать дебаты о месте евреев в национальном представлении. Напротив, правдой было совершенно противоположное: евреям и остальным немцам предстояло слиться в единое целое. Арнольд Цвейг, великий немецкий писатель еврейского происхождения, выразил это чувство еще однозначнее: «На моем по сути еврейском пути я сделаю дело Германии своим делом», – писал он. И более того, он добавлял: «Я не собираюсь переставать быть евреем»34. Впервые в этой новой Германии его еврейская и немецкая идентичности полностью синхронизировались.
Но немецким евреям национальное единство досталось ценой религиозной солидарности. Сражаться за Германию значило, само собой разумеется, сражаться с французскими, русскими и британскими евреями и, вполне возможно, убивать их. И хотя такая перспектива, несомненно, была нерадостной, большинство немецких евреев приняло отделение от еврейских общин Антанты как необходимую часть духовной мобилизации для войны. В конце концов, конфликт также столкнул немецких католиков и протестантов с собратьями по вере на востоке и западе. Для литературоведа Людвига Гейгера тот факт, что евреи теперь воевали с другими евреями, был доказательством нормальности жизни немецких евреев. Если их и возможно было далее рассматривать как меньшинство, то скорее международное, чем национальное – они были лояльными гражданами Германии. «Немецкий еврей, точно так же, как и французский еврей, ни секунды не задумывался над тем, что он в первую очередь еврей, – писал Гейгер, – напротив, он видит себя исключительно гражданином своей собственной страны»35.
В качестве идеологии позиция Людвига Гейгера, превозносившего национальную идентичность выше еврейских братских чувств, оказалась весьма сдержанной. Другие немецкие евреи пошли гораздо дальше и попытались еще радикальнее порвать с военными противниками Германии. Всемирный Еврейский Союз, французская организация, посвященная защите прав евреев, был, вероятно, довольно безобиден. И все же, когда началась война, один из членов организации из Майнца решил уйти и незамедлительно сделал это. «Я снял с себя полномочия, – объяснял он, – потому что как немец не могу принадлежать к обществу под французским руководством»36. Его реакция была созвучна волне народного патриотизма, обращенной против всего, что ассоциировалось с тремя державами Антанты. Предприятия германизировали свои названия, устраняя любые следы английского или французского языка, театры прекращали ставить пьесы Шеридана или Толстого, а газеты взяли за правило избегать иностранных слов37. Макс Либерманн был одним из многих интеллектуалов, вернувших британские и французские академические награды и призы38.
Судя по всему, немецким сионистам как членам транснационального движения оказалось гораздо сложнее отречься от связей с внешним миром. В конце концов, этот конфликт оказался полной противоположностью их долгосрочной цели – объединению евреев. Но, не считая немногих примечательных личностей, таких как юный Гершом Шолем, большинству германских сионистов легко удалось обойти моральный вопрос сражения с другими евреями. Правда, обоснование их позиции потребовало настоящей словесной гимнастики. Артур Хантке, председатель главной сионистской организации Германии, признавал, что сражения с другими евреями могут «задушить всякие остатки чувства общности». Но куда более вероятный исход, утверждал Хантке, – что война «разожжет уже угасшее национальное чувство, сделав очевидным, к чему в конце концов приводит диаспора»39.
Решение немецких сионистов поддержать военно-экономическую деятельность Германии выявило, до какой степени еврейские общины в едином порыве мобилизовались в конце лета 1914 года. Раньше они не имели столь решающего значения в еврейской жизни, и их внезапный всплеск патриотизма удивил многих наблюдателей. Как сардонически прокомментировал один либеральный раввин, «даже сионисты открыли в себе истинное немецкое сердце»40. В «духе 1914 года» многих евреев, будь их взгляды либеральными или сионистскими, привлекала идея укрепления связи между немцами всех социальных, религиозных и экономических слоев. Очевидно, именно так Мартин Бубер воспринимал первые недели конфликта. «Еще никогда концепт «народа» не был так реален для меня, как в эти последние недели», – с воодушевлением сообщал он в письме к собрату-сионисту Гансу Кону41. Среди призывов к мобилизации оказалось легко обойти вниманием отдельные вспышки антисемитизма. Возможно, такие моменты дискриминации негативно отразились на будущем, но в августе 1914 г. они были не в силах свести на нет поддержку со стороны евреев.
Немцы, на фронт!
В течение августа мужчины, которые, как ранее казалось, охотно шли волонтерами, начали отбывать на фронт. Гуго Розенталь и его четыре брата один за другим покинули свой дом в западном районе Липпе. Всего несколько недель назад семья собралась вместе, чтобы отпраздновать свадьбу старшего брата Розенталя. Теперь же все, чего хотелось его матери, – «сидеть у окна и плакать». Этот образ глубоко врезался ему в память42. На улицах тоже бушевали эмоции. В городах по всей Германии наблюдали тщательно срежиссированное зрелище: солдаты в форме маршируют к местным железнодорожным станциям, готовые, чтобы их угнали на фронт. Часто толпы любопытных зевак теснились, чтобы хоть одним глазком взглянуть на проходящих солдат, может быть, не зная, когда они вновь увидят любимого человека и увидят ли. Это были сцены не воодушевления, а страха и трепета перед будущим.
В первые недели войны большинство новобранцев в конце концов отправились на запад. Действительно, в определенный момент воинские эшелоны, набитые розовощекими солдатами, покатились через Рейн в районе Кельна с интервалом в десять минут43. Оттуда Первая, Вторая и Третья армии двинулись на Бельгию, которая, согласно так называемому «Плану Шлиффена», была просто-напросто плацдармом на пути в Париж44. Готфрид Сендер, энергичный молодой преподаватель-еврей, участвовал в раннем наступлении через низины. «Путь долгий и жаркий. Но мы жаждем дела», – объяснял он оставшимся дома45. Южнее немецкий еврей Людвиг Франк, социал-демократ, которому не так давно исполнилось сорок, был направлен в Лотарингию. Задачей Франка и его соратников было держать оборону от французов, пока Сендер и основные войска прорывались через Бельгию. На востоке, где от русских вначале не ожидали особой угрозы, задача состояла просто в обороне позиций, пока не падет Франция. Гарри Маркус, бывший, как и Сендер, членом еврейской общины Берлина, одним из первых прибыл на восток, пусть даже скорее в качестве врача, чем бойца46.
Для немецкого генерального штаба первые военные операции прошли на редкость гладко. И все же в скором времени продвижение немцев столкнулось с трудностями. Одной из главных проблем, которую испытал на себе Сендер, были чисто физические ощущения от похода на запад. «Всего через несколько дней мои ноги были стерты в клочья», – жаловался он. И добавлял вдогонку: «Сомневаюсь, что хоть один пехотинец не предпочел бы скорее получить пулю, чем терпеть эту пытку в жаре и пыли»47. А если тягот похода было недостаточно, наступающим солдатам также приходилось иметь дело с бельгийской армией, отважно пытавшейся отстоять нейтралитет страны. Судя по всему, стойкость бельгийских солдат застала наступающих немцев врасплох. «Чем дальше мы продвигались вглубь страны, тем коварнее и враждебнее они становились», – с определенным возмущением объяснял один немецко-еврейский солдат48.
