Деятельность еврейских писателей и художников, таких как Макс Либерманн, во многом помогла сделать красочной атмосферу первых недель войны. Их литературные подношения в газетах, памфлетах и даже на уличных плакатах подпитывали этот предельный шовинизм. Один из самых известных примеров военной культуры происходит от Эрнста Лиссауэра, еврейского поэта средней руки и пламенного гражданина Пруссии. Лиссауэр был полноват, круглолиц и уже утратил цвет юности. И все же, как убежденный патриот Германии, он рвался сражаться. Когда его не взяли в армию – что было в некотором смысле неизбежно – по состоянию здоровья, Лиссауэр, как многие другие писатели и художники, решил взамен служить своей стране в культурной сфере. Как говорил сам Лиссауэр, это была «военная служба интеллектуального рода»78.
Как только началась война, Лиссауэр взялся за перо, из-под которого непрерывно выходили довольно посредственные стихи. Так, в «Девизе 1914 года» («Spruch 1914») он попытался выразить новое чувство единства Германии:
Народ
Семьдесят миллионов как единая сила
Те, что с ружьями
На земле, в воздухе и на море
Железный Крест
Красный Крест
На восток, север и запад
Мы стоим, сомкнув ряды
Стена79.
Но все же, поскольку страну наводняли патриотические припевки самого разного качества, писателям, чтобы выделиться, нужно было создать нечто особенное. Лиссауэру удалось взлететь на пик славы в сентябре 1914 года, когда он опубликовал «Гимн ненависти к Англии» («Haßgesang gegen England»). Публику поразил в первую очередь не стиль стихотворения, а скорее его базовое послание. «Отбросив в сторону» Россию и Францию как страны, не стоящие ни любви, ни ненависти, автор выдержал финал в духе злобной атаки на Британию:
Одна у нас ненависть, одна, одна,
Она нам на веки веков дана,
Мы выпьем ее до дна, до дна,
Один у нас единственный враг
«Гимн ненависти», напечатанный на фоне возбужденных настроений осени 1914 года, взял Германию штурмом. Стефан Цвейг метко описал его как взрыв «бомбы на складе боеприпасов». Газеты публиковали полный текст стихотворения, солдаты распевали его на фронте, а школьники учили слова наизусть80. Кайзер даже наградил Лиссауэра орденом Красного орла в знак признания великого патриотического достижения81. Может быть, широкая общественность и проглотила стихотворение, но некоторыми немцами послание ненависти Лиссауэра было воспринято неоднозначно. «Frankfurter Zeitung» и «Berliner Tageblatt» Теодора Вольфа критиковали его за то, что оно вредит будущим отношениям с соседями Германии, а один политик из «SPD» жаловался, что песня портит умы молодежи82.
Доводы этих либеральных голосов, несомненно, были убедительны. После первых побед немецкой армии над французами, бельгийцами и русскими нацию захлестнула неконтролируемая волна эйфории. Художники, прозаики и поэты подчеркивали превосходство Германии и в то же время всячески принижали ее врагов, зачастую самым жестоким образом. И в этом смысле Лиссауэр со своим «Гимном ненависти» был одним из главных виновников. Известный антисемит Хьюстон Стюарт Чемберлен в своих публицистических работах предполагал, что яростная ненависть к противнику – скорее еврейская, чем немецкая черта83. Это было очевидной бессмыслицей – немцы всех вероисповеданий наперебой очерняли врага. Например, зоолог Эрнст Геккель исступленно набросился на Британию в эссе «Кровавая вина Англии в войне». Так что ни стихотворение Лиссауэра, ни наброски Либерманна не были специфически еврейской формой военной культуры. Напротив, они демонстрировали именно то, что евреи, точно так же как и остальные немцы, осенью 1914 года способствовали созданию атмосферы ультрапатриотизма. На этом фоне война превратилась в ожесточенное столкновение между всеми причастными.
Цели войны
Среди подъема и возбуждения первых недель войны вопрос, за что, собственно, сражается Германия, так и не получил надлежащего ответа. Бетман-Гольвег и кайзер искусно выставили конфликт как оборонительную войну. Когда нация якобы подвергалась атаке со всех сторон, немцам всех политических убеждений оказалось легко принять логику конфликта. В конце концов, если народ не возьмется за ружья, в страну с востока хлынут русские, а с запада – французы и британцы. Но если Первая мировая война ведется, чтобы защитить границы Германии, где должно быть ее завершение? Нужно ли полностью разгромить Францию, Британию и Россию или врага достаточно просто усмирить? По этим вопросам у немецких евреев точно так же не было согласия, как и у большинства населения.
«SPD», по крайней мере, на публике, подняла знамя умеренного мира. Когда партия согласилась поддержать оборонительную военную кампанию, она сделала это на том основании, что это будет ограниченный конфликт, избегающий любых неуместных «актов агрессии или завоеваний». Гуго Гаазе, немецкий еврей, сопредседатель партии, с определенностью высказал этот аргумент в своей речи в Рейхстаге, склонившей «SPD» к войне. Как только враги Германии будут отброшены, подчеркивал Гаазе, война должна «завершиться мирным договором, делающим возможной дружбу с нашими соседями»84. Множество других немецких евреев сочувствовало этим весьма мирным целям. Теодор Вольф избегал формулирования явного плана, но его статьи и заметки ясно давали понять, что он резко настроен против аннексий в любой форме85. Ойген Фукс, выдающийся представитель CV, придерживался схожей позиции. «Мы не сражались за власть над миром, – подчеркивал он. – Мы лишь хотели скромного места под солнцем»86.
И все же финальная просьба Фукса также показала одну из трудностей, с которыми столкнулись защитники умеренного мира. Чем дальше продвигалась немецкая армия, тем большего население ожидало от будущего. В умах у многих человеческие и финансовые жертвы, которые Германия уже принесла, заслуживали хоть какой-то награды. Казалось немыслимым, чтобы немецкая армия просто промаршировала обратно по домам, вернув Европу к первоначальному состоянию. Наградой могло быть лишь «место под солнцем», как выразился Фукс, или нечто гораздо большее. Некоторые члены «SPD» в конце концов дошли даже до одобрения захвата территорий. Макс Коген-Ройс и Эдуард Давид, два еврейских политика правого крыла партии, заявляли, что территориальных аннексий быть не должно. И тут же, не переводя дыхания, требовали, чтобы бельгийский и французский регионы Конго стали базой для новой германской колониальной империи, распространяющейся по экваториальной Африке87.
Коген-Ройс и Давид со своей поддержкой экспансионистских военных целей занимали более умеренную позицию среди многообразия сторонников аннексий. Куда амбициознее по размаху была идея «Mitteleuropa», «Центральной Европы», которая чаще всего ассоциируется с политиком Фридрихом Науманном, но на самом деле впервые на политическую арену ее выдвинул Вальтер Ратенау, немецко-еврейский промышленник. Ратенау возглавлял совет директоров электрического конгломерата AEG, который основал его отец в 1887 году, но также находил время интересоваться литературой, философией и политикой. Он написал два меморандума для Бетман-Гольвега, описывающие его идеи для новой «Центральной Европы». С точки зрения Ратенау, европейский таможенный союз, возглавляемый Германией, был предпочтительнее прямых аннексий. В таком случае немецкая промышленность будет процветать и наверняка окажется способна соперничать с Британской империей, причем без необходимости непосредственно контролировать больше европейских территорий88. План «Центральной Европы» получил негласную поддержку ведущих фигур немецкой банковской сферы, судоходства и легкой промышленности89.
