Когда речь зашла о помощи группам беженцев, не являвшихся немцами, роль еврейских общин была чуть менее ясной. Еврейские сообщества уже включали в себя большое количество евреев-иностранцев, зачастую проживших в Германии многие годы, но так и не получивших полного гражданства. С началом войны их положение в стране в очередной раз подверглось сомнению. Некоторые молодые восточноевропейские евреи увидели в войне шанс легитимизироваться. Так было с братьями Йозефом и Лео Хаимовыми – оба записались в армию и вскоре после этого получили в награду немецкое гражданство50. Но старшие поколения евреев были не в состоянии заключить такую сделку. Например, некто С. Кранкиновский прожил и проработал в Бреслау и Берлине тридцать семь лет, его старший сын даже присоединился к немецкой армии в августе 1914 года. Однако, поскольку Кранкиновский до сих пор сохранял российское гражданство, он немедленно попал под подозрение. Ему было приказано отмечаться в полиции каждые три дня – существенное препятствие для разъезжего торговца табаком51.
Но гораздо больше устоявшиеся еврейские общины были обеспокоены группами российских евреев, проводивших каникулы в Германии в июле 1914 года. Многие запланировали там непродолжительную остановку, чтобы посетить один из многочисленных курортов, отдохнуть и поправить здоровье. Когда началась война, эти путешественники обнаружили, что не только их каникулы пошли прахом, но к тому же они застряли на вражеской территории. Сионисты, питавшие больше сочувствия к этой группе, чем либеральные ассоциации, справедливо описали это положение как «двойную катастрофу» – вынужденные переселенцы подвергались остракизму и как евреи, и как русские52. Так, несомненно, обстояли дела во Франкфурте, где местные власти злобно набросились на восточноевропейских евреев, которые пользовались общественными банями города. Основной претензией было то, что это еврейское меньшинство, «зараженное чесоткой [и] в рваном зловонном белье», отпугивает немецких клиентов. Последнее, чего хотели гости, настаивала администрация, – быть вынужденными «купаться вместе с такими людьми в относительно небольшом бассейне», особенно потому, что всегда сохранялся риск «контакта с их телами, скорее всего, обнаженными»53. Устоявшаяся еврейская община Франкфурта подчеркнуто держалась в стороне от конфликта, радуясь возможности дистанцироваться от новоприбывших.
Похожая ситуация наблюдалась и в других еврейских общинах, где крайне затруднительное положение восточноевропейских евреев вызывало скорее двойственные чувства, чем реальное сострадание. Проще говоря, многие немецкие евреи не желали ассоциироваться со своими, вероятно, менее цивилизованными единоверцами54. Так, несомненно, обстояли дела в Лейпциге. Еврейская община города ясно дала понять, что не желает иметь ничего общего с практически бесправными российскими евреями, в конце концов застрявшими там. Поскольку их просьбы о помощи наталкивались на глухую стену, русские евреи были вынуждены вместо этого обратиться за финансовой помощью и кошерной пищей к еврейской общине в Хемнице55. Даже конкретные планы гуманитарной помощи были восприняты с некоторым пренебрежением. Когда Союз помощи немецких евреев (Hilfsverein der deutschen Juden) составил план, как помочь тысячам русских евреев, застрявших в Германии, некоторые устоявшиеся еврейские общины пришли в ужас. «Сотни чрезмерно патриотичных евреев воспротивились этому», – вспоминал Бернхард Кан, генеральный секретарь Союза помощи.
Изо всех сил игнорируя эту враждебность, Кан и другие члены ассоциации принялись воплощать свой план спасения в жизнь. Они надеялись в кратчайшие сроки вернуть всех, кого смогут – как евреев, так и неевреев – в Россию. Правительство Германии, довольное, что с него сняли ответственность за эту ситуацию, обеспечило Союзу помощи всестороннюю поддержку. Но процесс репатриации был неоднозначным. Поскольку российско-германские приграничные территории были зоной военных действий, временно перемещенных нельзя было просто перетянуть на другую сторону. Вместо этого требовалось согласовать извилистый путь в Россию через нейтральную Швецию. Около семнадцати поездов, битком набитых российскими гражданами, отбыли из Берлина, за ними последовали еще четыре поезда из Франкфурта56.
Для импровизированного плана спасения возвращение евреев из Германии в Восточную Европу продвигалось относительно гладко. В самом деле, в той мере, в которой это касалось некоторых немецких евреев, вся операция была более чем успешна. Один еврейский сиротский приют жаловался, что в результате почти опустел. В начале войны приют для мальчиков Пинкуса Клибанского опекал множество польских детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, и все они, по словам владельца, воспитывались в «немецком национальном духе и немецком патриотизме». И все же в результате обратной миграции в начале войны большинство мальчиков направилось домой в Польшу, оставив Клибанского, как он выразился, перед лицом «экономического разорения»57.
Другие немцы также были не слишком рады слышать, что так много гражданских вернулось на восток. Были опасения, что с их отъездом Германия теряет драгоценную рабочую силу. Одна эта причина уже привела к ограничениям в адрес тысяч восточноевропейских сезонных рабочих, которых власти заставили оставаться в Германии58. В административном округе Штеттин заместитель командующего Герман фон Фитингхоф нашел причины для внимания к вопросам репатриации. Фитингхоф обвинил Союз помощи в предательстве. Он заявлял, что едва добравшись домой, эти люди получат полную свободу борьбы против немцев59. Ввиду такого количества критических высказываний немецкие власти постепенно начали занимать намного более жесткую позицию. Отчасти их подтолкнуло решение Британии интернировать собственных иностранцев из вражеских государств, и осенью 1914 года они сменили тактику и начали задерживать британских, французских и российских граждан. Теперь задачей было не отправить их домой, а сделать так, чтобы они остались60.
Этот переход к политике интернирования гражданских лиц застал врасплох многих иностранцев, живших в Германии. Среди тех, кто оказался неприятно поражен таким развитием событий, был Исраэль Коэн, британский журналист и член Всемирного сионистского конгресса, несколько лет проживший в Германии – сначала в Кельне, затем в Берлине. Однажды рано утром в пятницу в дверь Коэна постучали. Полицейский, стоявший на пороге, дал Коэну несколько минут на сборы, прежде чем увести под арест. По-видимому, Коэна отправили в Рулебен, бывший ипподром на западе Берлина, через который за время войны прошло около 5 500 интернированных. Рулебен обладал всеми атрибутами лагеря для военнопленных – интернированных держали под стражей, обеспечивая им самое примитивное размещение в бывших стойлах для скаковых лошадей. И все же, поскольку лагерь находился лишь в 9 километрах от центра Берлина, эти интернированные не были полностью отрезаны от внешнего мира. Их часто посещали дипломаты из нейтральных стран, а берлинская суповая кухня ежедневно доставляла кошерную пищу.
Это вроде бы благотворное обустройство разожгло одну из неприятнейших вспышек антисемитизма в короткой истории Рулебена. Чтобы упростить раздачу кошерной пищи, действующий комендант лагеря решил отправить всех интернированных евреев в отдельные бараки. Может быть, это и упростило питание, но в то же время создало четкое впечатление, что интернированных евреев изолируют. Условия в новых бараках были намного хуже, чем в остальном лагере, новых обитателей ждала теснота, соломенные тюфяки и нехватка отопления. Элемент иронии в ситуацию привносило то, что, как замечал Коэн, большинство евреев, содержавшихся в Рулебене, «неохотно соблюдали ритуалы». Насильственной сегрегации пришел конец только весной 1915 года, когда американский посол Джеймс Джерард посетил лагерь и попросил улучшить условия содержания61.
