Международное сообщество восприняло ситуацию совершенно иначе. Использование Германией хлора противоречило Гаагским конвенциям, сделавшим ведение войны ввиду применения химического оружия беззаконным. Как и Бернхарда, Габера, похоже, никогда особенно не волновали подобные суждения. Даже после войны он продолжал настаивать, что «газовая война никоим образом не может быть так же жестока, как летящие артиллерийские снаряды»88. Но это лишь свидетельствовало о бескомпромиссной убежденности Габера в использовании химического оружия. Все время разработки этой программы в первую очередь Габер, а не военные, продвигал технологию вперед. Габер проводил эксперименты, завоевывал поддержку армии и даже отправлялся на поле боя, чтобы осмотреть размещение газового оборудования. Его приверженность новой форме ведения войны была такова, что он ставил военные успехи выше собственной семейной жизни. Вскоре после первой газовой атаки Клара Иммервар, прожившая в браке с Габером двенадцать лет, застрелилась из табельного пистолета своего мужа. Причины ее самоубийства до сих пор неясны. И все же, если оглянуться назад, кажется примечательным, что уже на следующий день Габер решил отправиться на Восточный фронт, чтобы организовать дальнейшие газовые атаки89.
Кажется, для Габера победа Германии, полученная благодаря разумному использованию химического оружия, затмила все остальное. В этом уравнении этическая сторона газовой войны была лишь погрешностью. Многие немецкие евреи, хотя ни в коем случае не большинство, разделяли убеждение, что Германии нужно применять неконвенциональные средства и новые технологии, чтобы добиться военного прорыва. Герберт Зульцбах восхвалял с линии фронта «великолепную работу» немецких «подводных лодок и цеппелинов»90. Это же чувство Георг Бернхард и Альберт Баллин распространяли в тылу. И все же эта мощная поддержка не положила конец военным действиям. Даже наоборот. Использование Германией новых вооружений, будь то субмарины или химическое оружие, не только озлобило мировую общественность, но и сделало конфликт более жестоким, так как другие нации ответили тем же. Несмотря на воинственный настрой Габера, немецкие евреи никогда не были основной группой поддержки для такого аспекта всеобщей войны. И все же, как и все остальные немцы, они оказали негласную помощь и своим молчаливым согласием, и – реже – прямой поддержкой.
Новая боевая машина
Оглядываясь на карьеру Габера в военное время из 1950-х годов, его бывшие коллеги нередко вспоминали любовь великого ученого к военной форме. Судя по всему, при поездках на фронт он имел обыкновение щеголять униформой капитана армии – этот ранг он получил в 1915 году91. Габер был не единственным немцем еврейского происхождения, питавшим теплое чувство к символам немецкого милитаризма. Виктор Клемперер также счел это заслуживающим упоминания, когда посетил богослужение в берлинской синагоге. «Кантор стоял на кафедре в полевой серой униформе, – рассказывал он. – И в крошечной комнате я насчитал двадцать восемь мужчин в форме, из них девять с Железным Крестом»92. Вид немецких евреев, затянутых в мундиры со сверкающими пуговицами, в начищенных сапогах, не был новостью. В конце концов, солдаты-евреи сражались и в прежних немецких армиях. Но с наступлением 1914 года обстоятельства весьма сильно изменились. Было бы слишком смело называть это новой армией, поскольку немецкие военные по-прежнему изо всех сил старались ограничить евреям доступ в высшие эшелоны офицерского корпуса. Но под давлением разрастающейся войны они были вынуждены хотя бы на словах обращать внимание на религиозные потребности и обычаи евреев.
Основываясь только на довоенном составе и характере немецкой армии, можно не сомневаться, что начало Первой мировой войны радикально изменило ее подход к солдатам-евреям. Похоже, в рядах вооруженных сил возникла искренняя решимость уважать их религиозные нужды. Как было замечено в одном частном письме, важно было избегать «любого ощущения, что с еврейскими солдатами обращаются хуже, чем с их товарищами-христианами»93. Эта рекомендация привела к тому, что офицеры армии стали обсуждать не только вопросы рекрутского набора и полевых тактик, но и доступность кошерной пищи и нюансы еврейских праздников. Опыт солдат, размещавшихся в тылу, и тех, кто служил в гнетущей атмосфере фронта, несомненно различался, но в целом армия пришла к согласию по обоим вопросам. В тыловых гарнизонах еврейские солдаты могли соблюдать кашрут, если сами обеспечивали себе еду, а отпуск на основные еврейские праздники предоставлялся «в той мере, в какой это совместимо с военной обстановкой»94.
Награды и продвижения по службе, которые начали доставаться еврейским солдатам в первые недели конфликта, также говорили о том, что теперь в Германии была более открытая и демократичная армия. Самым известным офицером-евреем был, вероятно, Гуго Гутман, полковой адъютант баварской армии и тот самый человек, который впоследствии рекомендовал представить Гитлера к Железному Кресту 1 степени. За пределами Баварии немецкие евреи также получали повышения в звании95. Поскольку до войны офицеры-евреи в армии практически отсутствовали, такие продвижения, казалось, подтверждали успешность внутренней реформы системы. Похожая картина создавалась и благодаря множеству военных наград, достававшихся солдатам-евреям. Когда Фриц Герц получил свой Железный Крест во время бельгийских кампаний, он был очень взволнован. «Посылаю вам в этом письме Железный Крест», – сообщал он семье. «Нет, я передумал, – пошутил он затем, – буду его носить»96. Чувства Герца разделяли многие другие евреи в первый год войны. Некоторое представление об их численности дает статистика объединения еврейских студентов «Kartell-Convent», которое подсчитало, что к концу 1914 года восемьдесят пять его бывших или действующих членов были награждены Железным Крестом97.
Пристальное внимание «Kartell-Convent» к статистике отражало гордость немецких евреев за эту новую и, вероятно, более открытую армию, но и всеобщую гордость за личные достижения каждого отдельного солдата-еврея. Весной 1915 года один молодой солдат из Мюнхена получил повышение до лейтенанта запаса. Учитывая, что он начал военную карьеру как обычный солдат, это действительно было достижением. Его дядя Ойген Бер, одна из ведущих фигур в еврейском сообществе Мюнхена, явно думал так же: Бер делился этой новостью в письмах друзьям и знакомым, в том числе Союзу немецких евреев (Verband der deutschen Juden) в Берлине. «Он одним из первых заслужил Железный Крест», – гордо восклицал Бер98. Скорость, с которой немецкие евреи перенимали язык и символы немецкой армии как свои, была почти неправдоподобной.
Для еврейских общин в более широком смысле главной гордостью, конечно, было включение раввинов в немецкую армию. Получившаяся комбинация военных и иудейских религиозных ценностей создавала как минимум впечатление, что немецкая армия в полной мере приняла в свои ряды евреев. Лео Баервальд, мюнхенский раввин, был одним из восьми раввинов, начавших исполнять свой воинский долг на второй месяц войны. Баервальд, высокий импозантный темноволосый мужчина, смотрелся безупречно на своем месте, стоило ему получить униформу и фронтовую амуницию. Базовая униформа армейских раввинов походила на облачение христианских капелланов: длинная серая шинель с повязкой Красного Креста на рукаве, тяжелые сапоги для верховой езды и армейская фуражка, разве что со звездой Давида вместо христианского креста. Кроме того, каждый раввин получал повозку, двух лошадей и кучера99.
