В начале 1915 года разговоры о колонизации Балтики легко было отмести как пустые мечтания и ничего более. Положение на всех фронтах военных действий давало Центральным державам мало поводов для оптимизма. На Западном фронте не было признаков выхода из тупика окопной войны. После того, как применение газа – нового чудо-оружия – не смогло сдвинуть патовую ситуацию, немцы, казалось, были довольны и тем, что держали позиции и отбрасывали одну волну нападений британцев и французов за другой. На востоке положение вначале было немногим лучше. Вальтер Вольф, еврейский делец из Гамбурга, устроившийся в Молодечно к северо-западу от Минска, вспоминал тяготы кампаний против русских. Вначале немного продвинувшись, он и его товарищи прочно застряли на месте, когда лютый зимний холод уступил место «ужасной русской грязи»3. Даже война на море не принесла немцам облегчения: вероятно, из страха еще больше обозлить американское общественное мнение, немецкое правительство решило свернуть подводные кампании в течение 1915 года.
Однако военные проблемы не мешали многим немцам планировать расширение территории. Генрих Класс и его Пангерманский союз и здесь задавали тон. В мае 1915 года Класс вместе с еще шестью ведущими промышленными и сельскохозяйственными организациями составил меморандум о целях войны для канцлера Бетман-Гольвега. Все характерные для Класса признаки напыщенности были налицо. Меморандум призывал к обширным аннексиям как на востоке, так и на западе, одновременно требуя изъятия сырья для немецкой промышленности. Но истинная его значимость была в размышлениях об управлении завоеванными территориями. Класс предлагал, чтобы «обездоленных немецких фермеров, живущих в России», переселили в новую «территориальную и экономическую зону Германии», образованную из частей прибалтийских стран4. В течение 1915 года внимание фокусировалось не только на расширении Германской империи, но и на создании системы немецких колоний на востоке5.
Аннексионисты могли найти множество причин, чтобы устремить свои территориальные притязания на восток. Он не только давал обширные земли, готовые для сельских поселений, но еще там проживало разнообразное, хотя в основном бедное население, которому, по всей видимости, пошла бы на пользу европейская культурная миссия. Так получилось, что регион, на который обратили взгляды немецкие аннексионисты, был домом для большинства еврейского населения России – всего около 4,9 миллионов человек. Многочисленность еврейского населения этой области была следствием политики России в XIX веке, согласно которой евреев заставляли проживать в пределах так называемой черты оседлости – области, простиравшейся от Украины на юге через российскую Польшу до прибалтийских государств на севере. И поскольку теперь уже немецкие аннексионисты обратили внимание на эти земли, черта оседлости, вместе со своим экономически бедным еврейским населением, оказалась в центре территориальных амбиций Германии. А это значило, что аннексионистские планы Германии и судьба восточноевропейских евреев оказались неразрывно переплетены. Теперь у немецких евреев было два преимущества в войне: Германия могла увеличить свои территориальные владения и в то же время освободить восточноевропейских евреев от российского влияния.
От аннексии к колонизации
В июне 1915 года аннексионистская повестка дня получила долю легитимности со стороны правых сил, когда в дебаты включился Рейнгольд Зееберг, профессор христианской теологии в Берлине. При поддержке коллег из правого крыла политической сцены Германии Зееберг согласился выпустить петицию о целях войны. Вторя риторике Пангерманского союза, Зееберг призывал одновременно к широкомасштабным аннексиям и германизации земель на востоке. С точки зрения Зееберга, эта новая территория должна была вместить «часть нашего растущего населения», а также дать «новую родину на старой родине» немецким обратным мигрантам6. Петиция Зееберга собрала подписи примерно 1 341 интеллектуала, в том числе 352 университетских профессоров. В этом длинном списке имен были и подписи некоторых немецких евреев: свои имена в него вписали среди прочих историк искусства Адольф Гольдшмидт, Макс Паппенгейм, историк права, и кузен Вальтера Ратенау Фриц Ратенау7.
Гольдшмидт, Паппенгейм, Ратенау и, конечно, Варбург были не единственными немецкими евреями, сочувствующими колонизации востока. Публицист и академик консервативных взглядов Адольф Грабовски был особенно красноречив в поддержке экспансии на восток. Биография Грабовски интересна, но не сказать чтобы уникальна. Он родился в берлинской семье евреев в 1880 году, впоследствии обратился в протестантизм. В довоенные годы он издавал «Zeitschrift für Politik» и молодую консервативную газету «Das neue Deutschland»8. Не успел конфликт огласиться первыми выстрелами, как Грабовски принялся защищать территориальную экспансию Германии. В его представлении вопрос был прост: «любой ценой наша континентальная территория должна быть расширена в ходе этой войны»9. Продолжая тенденцию, заданную Классом, Зеебергом и другими, Грабовски вскоре перешел от простой защиты экспансии к реальному планированию логики имперского управления. Ключ к будущему Германии как мировой державы, утверждал он, состоит в превращении областей на востоке в сельскохозяйственную землю, которая послужит существующей экономике. В то же время распространение «культуры [Германии и] ее языка» поможет укрепить положение страны на мировой арене10.
Позицию Грабовски как консервативного публициста, воодушевленного войной, понять было легко. Куда удивительнее был факт, что немецкие евреи из самых разных социальных и политических кругов также начали планировать масштабы будущей германской колониальной империи. И главным из них был сионист Дэвис Трич. До начала военных действий Трич был скорее известен своей яростной ссорой с Теодором Герцлем на Шестом сионистском конгрессе по поводу местонахождения будущего еврейского государства11. Но в 1915 году Трич думал о чем угодно, кроме этого. Он посвящал все больше времени разработке, а затем продвижению пакета экспансионистских задач войны, которые свидетельствовали о его огромной любви к Германии.
По сравнению с воинственным настроем Класса и Зееберга рассуждения Трича звучали куда рассудительнее. Он восхищался Британской империей, симпатизировал французам и предостерегал от «открытых аннексий». Однако стоило копнуть поглубже – и реальный посыл Трича представал столь же агрессивным, как у его правых соотечественников. На западе он требовал захвата приграничных регионов Франции из соображений обороны и предлагал разделить Бельгию между Германией, Нидерландами и Люксембургом, хотя, разумеется, Бельгийское Конго должно было достаться только Германии. На востоке, где «самым опасным» оппонентом была Россия, следовало аннексировать прибалтийские государства, при этом Литва, Украина и российская Польша должны отойти под управление Германии и Австрии. Эти территориальные изменения, с изрядным оптимизмом объяснял Трич, породят «новую империю» как основу «мира во всем мире»12.
Но на каждого Трича или Грабовски, мечтающего о колониальной экспансии, было множество немецких евреев, пытающихся умерить эти притязания. Один из самых радикальных голосов в этом отношении принадлежал Розе Люксембург. Младшая из пяти детей в польско-еврейской семье, она родилась в 1870 году. Сначала ее родители жили в сельском Замостье, затем переселились в суетливую Варшаву. Ее марксистские политические взгляды начали обретать реальный облик, когда она уехала из Польши учиться в Цюрихе, а переезд в Берлин в 1898 году, где она вступила в SPD, помог еще отчетливее выкристаллизоваться ее убеждениям. Люксембург, никогда не остававшаяся в стороне от споров, несколько раз попадала в тюрьму в 1900-х годах, а также в феврале 1915 года. Она использовала этот вынужденный период одиночества в военное время крайне продуктивно, набросав критический выпад против собственной партии, «Кризис социал-демократии» («Die Krise der Sozialdemokratie»), более известный как «июньский памфлет», который осуждал не только войну и милитаризм, но и молчаливое одобрение конфликта со стороны SPD. «Нигде [кроме Германии] не были организации пролетариата так откровенно поставлены на службу империализма», – со злостью писала Люксембург. Она и так была изгоем для основной массы социалистов, так что ее критические взгляды можно было не принимать во внимание13.
