Выбор надгробного камня стал значимым вопросом для немецких евреев. Они были серьезно встревожены – и это неудивительно, – что самопожертвование еврейских солдат забывается после смерти. «Плотнику, делающему крест, – заметил один солдат, – ничуть не труднее вырезать простую табличку или звезду Давида». Он просил армейских раввинов принять меры, чтобы распространить эту практику на все фронты50. На самом деле раввины уже начали решать эту проблему. В сентябре 1916 года раввины Западного фронта согласились, что «крест на могиле бойца-еврея неприемлем», хотя Железный Крест был сочтен «приемлемым»51.
Не все немецкие евреи одобряли эту политику. В частности, солдаты, сражающиеся на передовой, часто не видели никаких проблем с использованием креста на могилах евреев. Для них крест означал воинскую гордость и единство, на поле боя он, по-видимому, лишился своей прежней христианской символики52. Одна семья даже добилась, чтобы тело их сына эксгумировали и перенесли с еврейского на христианское кладбище – так он мог лежать рядом с товарищами. Это было весьма бестактно по отношению к армейскому раввину, который проделал долгий путь, чтобы провести похороны по иудейскому обряду. Изрядно удрученный, раввин заявил, что отныне будет «спрашивать каждого больного, где именно он хочет быть похоронен!»53.
Это относительно небольшое разногласие между осиротевшей семьей и армейским раввином выходило далеко за пределы вопроса надгробных камней. Такие споры также отражали куда более глубокий раскол между тем, как понимали смерть на войне и в тылу. Смерть в бою всегда была грязным и беспорядочным делом. Но когда о ней сообщали в тыл, смерть принимала более чистые формы. Это несоответствие было частью процесса оплакивания. Например, мать Герберта Хирша ничего не выиграла бы, узнав, что якобы быстрая и безболезненная смерть ее сына на самом деле проходила в долгой агонии, среди стонов и крови. Чтобы примириться с массовыми смертями, нужна была удобная форма рассказа об отдельных потерях, маскирующего жестокие детали гибели в бою.
Дискурс, все больше набиравший силу среди немцев в тылу, фокусировался на героизме смерти на войне. Евреи приняли этот «культ павших» с не меньшей страстью, чем любые другие немцы. Газеты полнились некрологами в черных рамках, оплакивающими гибель отдельных еврейских солдат, принявших «героическую смерть за родину» или принесших «жертву ради отчизны»54. Столь же туманные эвфемизмы повторялись и на похоронах в тылу. Пасмурным ноябрьским утром в Гамбурге на главном еврейском кладбище собралась толпа, чтобы оплакать Давида Вольфа, военного врача, погибшего во Фландрии. После того как был внесен гроб Вольфа, скорбящим, сияя его Железным Крестом, каской и саблей, предложили утешиться знанием, что Вольф «изведал прекраснейшую смерть, смерть за родину»55. В пространстве этой короткой церемонии то, что определенно было поистине ужасной смертью, превратилось в нечто поэтичное. Пышность похорон Вольфа распространилась на пейзаж Ольсдорфского кладбища Гамбурга, где была выделена особая зона для евреев, которые были «героями» войны56.
Увлечение внешними атрибутами смерти на войне также дало еврейским общинам возможность публично подтвердить свою преданность войне. Пожалуй, не было более наглядного опровержения антисемитских выпадов, чем длинные ряды надгробных камней на могилах еврейских солдат в их родных городах, выстроившиеся один за другим, словно солдаты все еще шли строем. По этой причине еврейские общины всегда охотно рассылали множество приглашений на памятные мероприятия57. На похоронах Вольфа среди приглашенных были выдающиеся академики, которые ранее работали с ним, а также члены гамбургского парламента. Но стремление заверить местные власти в своей лояльности никогда не было главным стимулом для немецких евреев, чтобы с готовностью погрузиться в «культ павших» времен войны. Напротив, их согласие с популярными настроениями имело наднациональный характер. Если нужно подняться над ужасами смерти на войне, значит, жертва каждого погибшего за нацию заслуживает публичного почитания.
Раны войны
Иметь дело с мертвыми оказалось намного легче, чем с живыми. Мертвых можно было быстро похоронить, а их близких – утешить сказками о героической отваге. Напротив, другие потери в войне не так просто было обойти молчанием. Пропавшие без вести и раненые постоянно сопровождали военные кампании, бросая тень на их действия. Но «живые военные мемориалы», как мудро назвал их Йозеф Рот, нельзя было просто проигнорировать58. В Первой мировой войне жертвы намного преобладали над погибшими. При посещении одного из множества военных госпиталей рав Георг Зальцбергер увидел немецких евреев, страдавших от самых различных ран и болезней. Некоторые раны были нанесены немецкой, а не вражеской рукой. Один солдат слишком долго держал ручную гранату, другого лягнула испуганная лошадь, а еще один случайно выстрелил в себя59. Значительную часть физической работы взяли на себя еврейские общинные организации Германии. Лечение раненых и поиск попавших в плен превратились в главные занятия военного времени.
После сражения санитары как могли подбирали пострадавших. Легкораненых можно было «подлатать» прямо на месте во фронтовых перевязочных и полевых госпиталях. К сожалению, эти структуры не всегда могли дать раненым достаточную защиту от опасностей войны. Роза Бендит, медсестра-еврейка, служившая и на востоке, и на западе, отмечала опасности, грозящие фронтовым медикам. Из своего госпиталя она видела войска, идущие на битву через разрушенный ландшафт, а ее слух привык к звукам «ужасной стрельбы»60. Записи в дневнике Бендит подчеркивают, как близко к боям были женщины. Представление о непреодолимой границе, разделяющей мужской фронт и женский тыл, определенно перестало соответствовать истине61.
Многие раненые, доверенные заботам Бендит и ей подобных, оставались в полевых госпиталях лишь на короткое время. Санитарные поезда с командой врачей и медсестер, снабженные медицинскими принадлежностями, сновали между Германией и фронтом, перевозя получивших самые тяжелые раны домой на более интенсивное лечение. Отделение «Бней-Брит» собрало около 150 000 марок, чтобы оплатить и оборудовать один из таких поездов, гордо несший на себе имя организации62. Один еврейский солдат, возвращавшийся в Германию после операции на толстой кишке, в хвалебных интонациях описывал новое приобретение отделения. «Лучше, чем купе первого класса в экспрессе, – гордо писал он. – Поезд ехал так плавно, даже останавливался и трогался почти в полной тишине»63. Из-за структуры железнодорожной системы санитарные поезда обычно прибывали в центр города, откуда пациентов распределяли в специализированные госпитали в зависимости от тяжести ранений.
Среди этих направлений были еврейские госпитали в Гамбурге, Мюнхене и Фюрте, а также новое медицинское учреждение берлинской еврейской общины в Гезундбруннене. В начале 1916 года 41 из 225 пациентов этого госпиталя были военными64. Те, кто был ранен менее серьезно, могли вскоре вернуться к армейской службе или к какой-либо деятельности в тылу. Но для остальных пребывание в госпитале было только началом куда более долгого пути выздоровления. Ампутанты, число которых измерялось тысячами, получали грубые искусственные конечности в специальных консультационных центрах; некоторые из ослепших на фронте в конце концов оказались в новой берлинской школе для слепых, учрежденной в ноябре 1914 года. Ее директора – офтальмолог Пауль Силекс и немецко-еврейская певица Бетти Хирш, которая сама была слепой, – боролись изо всех сил, чтобы помочь этим людям вернуться к полноценной жизни. Работа Силекса и Хирш в равной мере заключалась в том, чтобы помочь солдатам освоиться с новым статусом, и в том, чтобы обучить их. Те, кто выходил из-под их опеки, становились рабочими на заводах, формовщиками сигар, слесарями или даже массажистами65.
