В Берлине маленькая группа берлинских евреев под руководством специалиста по раковым заболеваниям Карла Левина была уверена, что нашла удачное решение для растущего числа раненых евреев. Союз помощи раненым еврейским солдатам (Hilfsbund für Kriegsbeschädigte jüdische Soldaten), как группа назвала сама себя, выдвинул планы по строительству еврейского реабилитационного центра глубоко в холмах центральной Германии. Если раненые хотят полностью выздороветь, заявлял Союз помощи, им нужно удалиться от ограничений повседневной жизни. Только на лоне природы может произойти психологическое и физическое выздоровление. Власти согласились с этим аргументом, но специфически еврейский характер этого центра понравился им меньше. Они спрашивали, зачем нужен дом для еврейских солдат, когда немецкий Красный Крест и так по запросу предоставляет раненым кошерную пищу66.
В любом случае, предложения Союза помощи рисовали довольно оптимистичные и долгосрочные перспективы для раненых солдат. Предполагалось, что свежий воздух в сельской местности поможет «исцелению, облегчению и восстановлению» каждого из них. Но, как общественность понимала более чем ясно, большинство тяжелораненых никогда не смогут снова стать здоровыми гражданами. Изображение ужасов человеческого разрушения взяла на себя маленькая группа художников-экспрессионистов. Несомненно, под влиянием собственного фронтового опыта эти художники мрачно демонстрировали в художественном ключе людские потери войны. Несомненно, из всех деятелей искусства Германии военного времени наиболее известны Макс Бекман, Георг Гросс и Отто Дикс с их шокирующими изображениями раненных на войне (особенно изображениями созданными позже, в период Веймарской республики).
Но первым, кто попытался запечатлеть на бумаге глубокие, неизлечимые раны войны, был не столь выдающийся немецко-еврейский художник Людвиг Мейднер. Он был низкорослым, приземистым, с пристальным взглядом. Растрепанные клочья волос вокруг лысеющей макушки придавали ему зрелый вид, но на самом деле в начале войны ему исполнилось всего тридцать. В отличие от многих своих современников на экспрессионистской сцене Берлина, Мейднер с самого начала решительно выступал против конфликта. Его пацифистские идеалы нашли ужасающее подтверждение, когда его ближайший друг, поэт Эрнст Вильгельм Лотц, погиб на фронте в сентябре 1914 года. Антивоенные темы всегда проходили красной нитью в работах Мейднера, появляясь даже в довоенные, мирные годы. Например, его рисунок 1911 года «Ужасы войны» («Schrecken des Krieges») изображал трех обнаженных воинов, лишенных не только одежды, но и некоторых конечностей. Торчащие культи демонстрировали звериный ужас конфликта67.
Когда разразилась Первая мировая война, апокалиптическое мировоззрение Мейднера достигло предела. В первые месяцы войны он создал серию картин и рисунков, изображавших разрушительный потенциал современной военной техники. В «Битве» («Schlacht») 1914 года разорвавшийся снаряд разбрасывает конечности, кости и тела по спирали от центра полотна, усеивая даже края рамы. Столкновение артиллерии и человеческой плоти было темой многих рисунков Мейднера в начале войны, включая «Пушку (III)» («Kanone (III)») и «Взрыв на мосту» («Explosion auf der Brücke»), где также изображены изуродованные тела и горящие здания. Взгляд художника стал еще более апокалиптическим в «Судном дне» («Der jüngste Tag»), где Мейднер изобразил запятнанный кровью ландшафт, в котором немногие выжившие, смятенные и изувеченные жались к краям полотна.
Столь апокалиптические видения Мейднера к тому моменту еще не стали реальностью. Но, как бы то ни было, немецкое общество все чаще натыкалось на физические и финансовые провалы по мере того как число пропавших без вести, убитых или тяжело раненных продолжало расти. Двое из братьев Кете Герцберг, молодой еврейки из Вестфалии, погибли друг за другом в 1915 году: во Франции был убит снарядом Пауль, впоследствии в Польше – Герман. В ушах Кете еще не стихли рыдания матери, а она уже наблюдала, как рушатся и другие опоры ее жизни. Ее отец, патриарх семьи и местной синагоги, умер через несколько месяцев после гибели сыновей. Ее сестра с тремя маленькими детьми ничем не могла помочь, и внезапно вся тяжесть роли главы семьи – или того, что от этой роли осталось – легла на плечи Кете. Дед умолял ее бросить работу в промышленной компании «Miele»: «Твоя мать не справится одна», – говорил он. Хотя Кете «любила свою работу», а еще больше – доход от нее, но, увы, горы стирки, глажки, а также мать «mit den Nerven herunter» («с вконец расшатанными нервами») убедили ее уйти. Стало быть, война принесла не большую, а меньшую женскую эмансипацию68.
Лишившись мужчины-кормильца – или, в случае с Мендельсами, кормильцев, – многие семьи были вынуждены довольствоваться значительно снизившимся доходом. Как объясняла одна еврейская общественная активистка, маленькие военные пенсии не могли покрыть нужды ее детей, как и заработок матери и бабушек с дедушками. И что, спрашивала она, остается делать «старому человеку, возможно, согбенному болезнями, слабостью и страданием»69? Главным страхом немцев был страх душевного и общественного упадка. Сидди Вронски, еще одна еврейская активистка, объясняла, что внезапная утрата денег для «высших слоев рабочего класса и предпринимателей» могла означать «откат к пролетариату»70. Для некоторых женщин этот сценарий оказался более чем реален. Объявления в газетах от вдов военнослужащих, ищущих заработок, стали обыденностью. «Вдова военного ищет работу в солидной еврейской семье», – гласило одно такое объявление в Кельне71.
В попытке избежать крушения существующего общественного порядка некоторые частные благотворительные организации вызвались послужить заменой государственной помощи. Национальный фонд помощи родственникам погибших на войне (Nationalstiftung für die Hinterbliebenen der im Kriege Gefallenen), пользовавшийся поддержкой некоторых состоятельных немецких евреев, включая Альберта Баллина, Макса Варбурга и Рудольфа Моссе, возник в первые дни конфликта. Его особой задачей была краткосрочная финансовая помощь вдовам военных, пока они не начнут зарабатывать достаточно, чтобы обеспечить себя и свои семьи72. Еврейские общины также приняли участие в мероприятиях Национального фонда по сбору средств. Например, в рейнландском городке Эльберфельд немецкие евреи устроили дневной концерт с участием всего хора синагоги, причем собранные средства опять же полностью пошли на нужды тех, кто потерял на войне близких73. К сожалению, одних только благотворительных фондов было недостаточно, чтобы восстановить многие тысячи разрушенных жизней. Мужей и отцов нельзя было так просто заменить, а для раненых, с их утраченными конечностями и изувеченными телами, восстановление неизбежно было долгим и трудным процессом.
В тюрьме с врагом
Как и в случае с тяжелоранеными, будущее тысяч солдат, попавших в плен, было неясным. Когда стоял выбор между смертью или тяжелым увечьем и неволей, попасть в плен, конечно, было намного более предпочтительным вариантом – и все же отнюдь не легким исходом. Взвинченные солдаты с обеих сторон были замечены в убийстве тех, кто пытался сдаться, иногда даже после того, как они были взяты в плен74. Первое, что увидел Теодор Розенталь после сдачи в плен, – влетевшая в траншею граната, за ней последовали двое «томми», направившие на него револьверы. Британские солдаты отобрали у него серебряные часы – подарок на бар-мицву, – а затем отправили его за линию фронта к другим пленным75. Как немедленно обнаружил Розенталь, деградация, насилие и страх были неотъемлемой частью жизни заключенного76. Может быть, плен и исключал ежедневную угрозу гибели на фронте, но вместо нее возникали новые опасности. Интернированным ничего не оставалось, кроме как наблюдать за конфликтом, находясь во враждебных условиях.
