Немецкий раввинат видел в своей заботе о военнопленных знак межнациональной еврейской идентичности. Русские, британские и французские евреи, разделявшие те же религиозные убеждения, оказались в Германии одни, и то, что единоверцы придут на помощь, воспринималось почти как данность. Но реальность зачастую разительно отличалась. Все усилия немецких раввинов слишком часто терпели поражение, так как военнопленным отводилась роль побежденного врага. Так, рав Лазер Вайнгартен из Бад-Эмса взбесил франко-еврейских военнопленных, сказав им, что Германия сражается за правое дело, а потом прочел русским евреям короткую проповедь. «Эти люди ни за что не поняли бы приличный немецкий», – жаловался он в напрасных попытках оправдать свои действия96. Эта убийственная смесь шовинизма и национальной воинственности выставляла на посмешище идею единства евреев в военное время. Вместо этого она лишь подчеркивала погружение немецких евреев в роковую динамику военной культуры Германии. Многие евреи радовались даже самым малым победам армии и оплакивали убитых как «павших» героев. Даже резня при Вердене и Сомме не смогла остановить этот импульс; массовые убийства, смерть и разрушение стали привычной частью жизни евреев и остальных немцев.
VI. «Чужие»
С самых первых дней войны понятия «друг» и «враг» постоянно менялись. Так, итальянцы вошли в число врагов в мае 1915 года, когда присоединились к Антанте, а мнение о болгарах сместилось, когда (позднее, в 1915 году) они заключили союз с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Постоянно колеблющиеся военные клятвы в верности добавляли неопределенности в вопросе, кто же настоящий враг. В таких обстоятельствах становилось проще обратиться внутрь страны, доверять знакомому и избегать всех и всего иностранного. «Шпионская лихорадка» 1914 года, популярные кампании против иностранных слов, а затем начало интернирования гражданских – все это были проявления таких опасений. Внутри немецко-еврейских сообществ такие же подозрения были направлены на восточноевропейских евреев, равно из-за их непохожести и из страха перед растущим антисемитизмом.
Как бы то ни было, точно определить врага Германии становилось тем сложнее, чем дольше шла война. Зимой 1915/16 года нужно было опознать не только внешнего противника, но и, вероятно, куда более опасного внутреннего врага1. Конца сражениям не было видно, и немцы – в том числе многие евреи – начали оглядываться в поисках объяснения, почему армия не способна закончить войну. Слухи и подозрения о саботаже или обмане распространялись с быстротой молнии. На тех, кто и без того занимал в обществе маргинальное положение, будь то евреи, эльзасцы, поляки или датчане, все чаще возлагалась вина за военные неудачи Германии. Широко распространялись армейские рапорты, где в отдельных провалах обвинялись именно польские солдаты или подразделения из Эльзаса-Лотарингии. Так, Фридрих фон Лебель, прусский министр внутренних дел, со знанием дела отмечал, что «значительное число» прусских солдат польского происхождения дезертировало, чтобы сражаться во вражеских армиях. Обратив свое внимание на войска из Эльзаса-Лотарингии, Людендорф потребовал, чтобы они перестали петь французские песни и воздержались от общения исключительно на французском2. Намек был ясен: поляки и другие национальные меньшинства были немецкими солдатами второго сорта, и их сомнительную лояльность следовало держать под присмотром.
Немецкие евреи тоже оказались вовлечены в эту ядовитую атмосферу подозрений и страха. Но процесс определения врага и выявления «чужих» всегда шел в обе стороны. И поэтому, пока еврейские общины сталкивались с враждебными расспросами о своей приверженности войне, в то же самое время другие немецкие евреи охотно участвовали в эксплуатации иностранцев. В немецких оккупационных зонах еврейские и другие немецкие промышленники вовсю извлекали прибыль из местного населения. Людей пересчитывали, классифицировали и записывали, прежде чем заставить работать, зачастую в ужасающих условиях, на немецких оккупантов. Военнопленных, интернированных в Германии, ждала та же участь. Некоторые заключенные даже становились предметом научных исследований, так как еврейские и другие немецкие антропологи искали различные способы категоризировать побежденного врага. Сведение человека к статусу категории сырья способствовало созданию атмосферы, в которой тех, кто за бортом, можно было вносить в списки и вешать на них ярлыки, и все это во имя оптимальной военной экономики3.
Подозрения по всем фронтам
Растущая склонность евреев и других немцев искать «чужих» основывалась на нескольких импульсах. Одним из критически важных факторов была хрупкость национального единства. В краткосрочной перспективе ситуация «гражданского мира» сумела прикрыть некоторые бросающиеся в глаза проблемы неравенства во властных структурах Германской империи, где старая элита главенствовала над слабой парламентской системой. Но даже соблазнительная политика национального единства, поддерживаемая кайзером, не могла скрыть реалии все более длительной и жестокой войны. И потому резня при Вердене и Сомме вывела на поверхность многие подспудно бурлившие проблемы. Сухопутные кампании 1916 года, которые Фалькенхайн продвигал как способ завершить конфликт, обернулись своей противоположностью; они привели не к капитуляции Франции с последующим миром, а к страшному кровопролитию с неощутимой выгодой. В августе 1916 года, когда Германия вступала в третий год войны, кайзер с трудом пытался найти слова утешения. Лучшее, что он мог предложить немецкому народу, – обещание «многих еще более тяжелых времен впереди»: такое послание вряд ли хотели услышать немцы4.
Раз даже кайзер не мог сказать ничего хорошего, неудивительно, что немецкий народ все больше разочаровывался в продолжающейся войне. Пожалуй, не было места, где утрата иллюзий была бы видна ярче, чем городской ландшафт Германии. На улицах, в переулках или на рынках по выходным женщины, вынужденные добывать пропитание и себе и семьям, ругали войну, критиковали растущие цены и жаловались на перебои с продовольствием. В 1916 году полки маленьких магазинов, когда-то полные хлеба, мяса и овощей, все чаще оказывались пустыми. Во Франкфурте острая нехватка муки даже привела к тому, что мацу пришлось выдавать по карточкам «в общих интересах родины и города»5. Куда бы ни прибывали новые поставки продовольствия, там собирались толпы. В Кельне достаточно было только слуха о новой поставке, как море людей уже толпилось у дверей магазинов, про которые в марте было сказано, что они будут продавать жиры и масло, а в июне – картофель6.
Все чаще единственным способом обеспечить адекватное питание становилось обращение к черному рынку. Таков был путь, который неохотно избрали Монки, еврейская семья из Мюнхена. Как и другие семьи, они отправлялись за город с товарами для обмена и возвращались с драгоценным грузом картофеля и мяса7. Однако Герде Люфт и ее семье в Кенигсберге повезло гораздо меньше. У них не было деревенских знакомых, что немедленно поставило их в невыгодное положение. Проблем добавлял тот факт, что больной отец Люфт был не в состоянии каждые выходные паковать рюкзак и отправляться на поиски пищи. Как раз тогда, когда они готовились к диете из «искусственного меда» и «яичного порошка», Люфт нашла собственный источник пищи. Она встретила молодого солдата, который пытался завоевать ее расположение мешками муки. Семья, благодарная за каждую крошку еды, смешивала муку с солью и водой, делая некое подобие хлеба. «Конечно, он был не слишком вкусен или питателен, но хотя бы унимал голодные боли», вспоминала она. В этом случае трудности военного времени вызвали быструю смену ролей поколений – теперь уже дочь заботилась о родителях8.
